Максим Форост
СРЕЗАННАЯ ИВА ЗААЛЕЕТ

Игра уже началась. Ему позвонили и вежливо попросили спуститься. Немедленно. Ступени снизу вверх пробежали ему навстречу. В этом городе колючий ветер вечно угнетал его, южанина. На шоссе в пробке тёрлись крыло о крыло автомобили. В парке – о, если бы все эти моторы, наконец, смолкли! – трезвонили птицы. Птиц не беспокоила висящая над городом стальная сеть на аэростатах. Аэростаты остались с прошлого налёта – как часть системы противовоздушной обороны. У вестибюля его встречал чёрный авто, водитель и сопровождающий были в синих штатских костюмах. Сотрудникам III Отделения всегда шьют костюмы из синего сукна. Игра началась. Он стал частью Игры, Игра шла по улицам города, шла сама по себе – с ним или без него. Игру не повернуть назад.

1.

Он помнил себя на руках у отца. В родном городке отец поднимал его выше и выше посреди площади, а площадь была запружена толпой. Толпа гудела и волновалась, а из гула складывались непонятные для детского уха слова:
– Сво-бодный Хае-стан! Сво-бодный Хае-стан! – и бородатые мужчины в пятнистой форме, не сдерживая радости, палили из автоматов в небо.
Это стало самым ранним его воспоминанием. Всего через несколько лет этот городок лежал в развалинах.
Край назывался Чёрный Сад. Карабах по-тюркски. Под защитой «зелёнки» в его лесах сидели отряды, контролировавшие ближние дороги и ущелья. Помнилось, как отец записывался в такой отряд, а он – семилетний – жался к отцовой ноге. Старший тринадцатилетний брат Серж, гордясь, посматривал на них свысока. Это он привёл отца с братишкой в отряд. На Серже пятнистая военная форма. На нём тоже, но – нескладная и не по размеру. Слишком велика.
У отца из-под камуфляжного картуза торчали седые виски.
– Твой старший давно с нами, – тот, кто записывал, оценивающе буравит отца взглядом. – А ты не спешил, – упрекает.
– Мальчонка же на мне. Как его было сюда? – отец виновато оправдывается. – Разыщешь вас по лесам, как же! – бунтует.
Этот бунт встречен молодцеватым хохотом. Серж покровительственно смотрит на отца с братишкой, и отца записывают с его слов: Роберт Суренян.
– Дай-ка и малолетнего как бойца запишу. Эй, мелкий, тебя как зовут-то?
Он назвал своё имя, и все засмеялись. Его имя всегда вызывало смех, а отец при этом потеряно и ласково улыбался.
Тот день – первый день в полку – запомнился ещё потому, что бородатые бойцы вдруг вытащили старый проржавленный миномёт.
– Тревога?! – он обрадовался. А обросший боец вдруг поманил его:
– Иди-ка сюда. На шоссе турки, шмальни-ка по ним, – поданную мину только и надо было, что опустить в дуло миномёта и отпрыгнуть.
Мина вылетела с рёвом, а на дороге громыхнуло. Это был его самый первый выстрел.
– Левее полтора! – кричит боец с биноклем. Старший брат Серж подскакивает, что-то творит с миномётом, палит, и мина рвётся прямо на шоссе. По дороге ползёт колонна с оттоманскими флажками, из машин сыплются солдаты.
– Есть вилка, вправо единица! – орёт тот, с биноклем. – Отойдите-ка, мальцы, дайте-ка и нам поколошматить.
За одну-две минуты воя и грохота транспортная колонна была превращена в пепел. Запомнилось летящее в воздухе колесо с клочьями резиновой покрышки.
– Хочу домой! – он вдруг сказал это вслух, и Серж трепетно посмотрел на него, на младшего.
Скоро Сержик увёл его туда, где был полевой лагерь, и уложил его в пятнистой палатке, укрытой маскировочной сеткой. Так в семь лет он начал военную службу, а армейский тент-укрытие на годы заменил ему прочее жильё.

Повстанческий полк «Свободный Хаестан» за годы разросся. Поначалу до дивизии, потом до корпуса. Мосты, перевалы, сеть асфальтовых и железных дорог – контролируя их, корпус фактически держал край под собой. На официальных сайтах он именовался Армией. На восьмом году сопротивления Оттоманская Порта смяла его.
Под натиском орудий они покинули леса. Это был их конец. Они рассеялись по десятку городов и по полусотне посёлков. Он отстреливался на какой-то улице. Её названия он не помнил. С ним был старший брат и ещё несколько бойцов. Вооружённые силы Порты брали городишко с трёх направлений. Из окон битых домов повстанцы били по бронемашинам. И молча надеялись: найти бы гражданское, постричься, выбриться и – затеряться среди штатских.
Их с братом схватили в тупике улицы. Распознали по снайперским мозолям на пальцах, по запаху гари и по шальным глазам. Солдаты были многочисленнее, сильнее и главное злее. Их били. Отволокли к себе и собирались отрезать головы. Спас старый полковник. У полковника были янычарские усы, бордовая феска, а из-под фески топорщились седые виски. Это напоминало отца.
Солдаты между собой спорили. Они с братом понимали только отдельные слова. Полковник забрал их себе. Он был комендантом лагеря. Из лагеря военнопленных он продал их какому-то турку, владельцу бронепоезда. Будь прокляты все бронепоезда всех железных дорог!
Паровозная топка. Топка дышит ненасытным жаром. Можно сунуться в неё и сгореть без остатка. Но цепь коротка. Цепь ровно такая, чтобы взять лопату, набрать уголь и метнуть в топку. Уголь засыпают сверху, из решётчатого окна. Оттуда же идёт воздух, немного света и пища.
Дверь зашита бронелистами и заклёпана. Дверь выдержит орудийное попадание. За стеною внутри – вторая топка, там – его брат. Лопатой можно постучать ему и услышать ответ. Поезд равномерно качает. В слуховую трубу кричат больше или меньше угля метать в топку. Волдыри и ожоги на коже, а также язвы от угольной пыли уже зажили.
Оказывается, он живуч. Больше, чем мог подумать о себе прежде!
Бронепоезд действовал где-то в уезде Тарки. Там была его база и длительная стоянка. Оттуда он совершал рейды, чтобы под крик «Стоп, машина!» замереть посреди полотна и палить изо всех орудий сзади и спереди от локомотива. От канонады сотрясалась листовая броня и лопались мозоли на ладонях.
В рейде на русский Царёв-Борисов их накрыл ответный огонь. Машинному отделению велели задний ход, а топке – больше угля. Громыхая, состав понёсся обратно. Заполошное «Сто-о-оп!» смотрящего, скрип тормозов, свист выпущенного из котлов пара. Он сам, лопата из рук, куски угля – всё валится по ходу торможения.
Впереди артобстрелом разбито полотно дороги.
Единственный раз за годы каторги их с братом вытащили из-под заклёпанной двери на воздух – чинить разбитое полотно. Вот тогда-то ему в память врезался куст обыкновенной ивы. Ива вопреки природе выросла среди гравия и шпал, но была срезана головным вагоном бронепоезда.
Они пытались бежать, но их поймали и били. Ему разбили голову о железнодорожный рельс. Перед глазами лежала срезанная под корень ива. Но он теперь верил, что он – живучий. Он выживет. Снова была цепь, горы угля и пышущая ненасытным чревом паровозная топка. Бронепоезд качало туда и сюда, и лопатой можно было постучать в стену своему брату.

Госпиталь. В госпитале желтовато-бежевые потолки. Словно побелка дожелта выгорела. Это не бред. Про топку, про плен – вот это был полубред, кошмар, напомнивший старое. Доктор возникал точно из ниоткуда. Сквозь полусон мерещилась на нём маска. То марлевая медицинская, то карнавальная с носом-клювом, а то и противогаз.
Поблёскивали армейские значки. На спинке стула висел китель с погонами. После контузии ему дозволялось вставать и спускаться вниз. В парк, где трезвонили птицы.
– Вы хотите изменить мир? – спросил доктор, а, может, и не спросил – предложил.
Он посмотрел на очки доктора, на его тяжеловатое лицо, лысеющую голову. Посмотрел на штатский костюм, скроенный по широкой фигуре.
– А, понял. Да, я готов сотрудничать со службами Его Величества, – он, казалось, ждал этого разговора.
– Я не из Третьего Отделения, – доктор покачал головой, – хотя и лоялен государю… Чтобы не было боев, террористических налётов, контузий. Изменить реальность вселенной. Разве не хотелось?
Он резко поднялся на кровати, одолел головокружение. Пожалел, что не в кителе: важный разговор стоило бы вести в полной форме и при погонах. Обронил вполголоса с сильным акцентом:
– Что это, что это значит – изменить вселенную? Настоящее, что ли, меняя прошлое? – акцент всегда прорезался у него, когда он начинал волноваться.
– У вас удивительно здравый взгляд на вещи, – заметил доктор.
– Для контуженного?
– Предпочитаю говорить: бароакустическая травма. Мы живём не сейчас. Мы – это вся наша жизнь. Она растянута во времени. Время – это развёрнута лента событий.
У доктора на свету отблёскивали очки, и зрачков его не было видно. Он сделал движение в сторону, чтобы поймать глаза доктора.
– Нет, не вставайте, – доктор остановил. – Успеете. Согласитесь: при любом движении ленты – будь это её начало или конец – меняется всё положение ленты в пространстве. Меняется реальность. Я зову вас в Игру. В Игре нет сценария, но зато есть роли. Маски.
– Ах, маски? – гортанный акцент стал сильнее.
– Это не маски спецназа. Я не говорю о спецоперации, – доктор снял очки и открыл близорукие глаза. – Сыгранная в жизни драма изменит весь мир. Обещаю.
Он ничего не ответил. Откинул покрывало и встал. Он спал в одежде, как в походе. Надел форменный китель с погонами полковника русской службы.
– Вы обратились именно ко мне с вашими предложениями…
– Хотите знать почему? – опередил доктор. – Не буду утверждать, что в этом не было ничего личного. Напротив: понравилось ваше имя.
– Оно у многих вызывало смех, – холодно обронил полковник.
Доктор поднялся навстречу:
– Напрасно. Весёлое имя как в старой доброй комедии. Нам понравилось.

В госпитале желтоватый потолок и такие же белёсо выгорелые оконные рамы. Душою – сном, тревогой, дыханием – он снова был там. В том проклятом бою. Его полк, развёрнутый от райцентра с железнодорожным узлом до станицы с шоссейным мостом через реку, держал оборону. На этом участке – и до последнего солдата.
Здесь было стратегическое направление: «Царёв-Борисов – Каспийские Тарки». В Тарках когда-то зимовал проклятый бронепоезд. Теперь за его спиной – река, а за рекой и райцентром – все пути к мегаполису. К Царёву-Борисову, к Южной столице. В штабе рассчитывали, что на его полк выйдет всего одна механизированная бригада – маневр, как бы оттягивающий на себя силы округа. Оказалось же, что здесь – направление их главного удара.
От взрывов закладывало уши. Работали орудия двух бронепоездов и ракетная установка. С домишек сносило крыши. В секундные затишья висел звон бьющегося оконного стекла. Тряслась земля. Вздыбливались чёрные комья грязи, камней и пепла. Горели заправочная станция и МТС. На автостраде трещал и лопался асфальт.
Крупнокалиберный пулемёт по обе стороны автотрассы подсекал в лесу стволы деревьев. У райцентра, на первой линии обороны, шло контактное столкновение с противником. До подхода своих сил оставалось пару часов, когда… когда с той стороны леса заработали залповые системы. 25-30 секунд ракетного огня, и от станицы до райцентра дымится выжженная местность.
– Ну, чёрт же! Вот дьявол же вас выдумал! Вот суки же ракеты, – это капитан Вягин. Изогнувшись и зажимая руками уши, он бранится на чём стоит свет. – Ну, сожрали, народу сожрали – сотнями. В гробу ему, суке, не спалось бы, кто их выдумал!
Краем сознания полковник – сухой, поджарый, ещё без седины – отмечает: «Трудяга этот Вягин, он горячится много, психует, в бою не холоден. Жаль: капитанство – его потолок», – да и то, Вягин-то выслужился из прапорóв, не из академий.
Миг тишины. Ждут. Кажется, уже и стонать некому. Сейчас пойдут. Или… или будет ещё залп? Не приведи Бог! Не седой ещё полковник скосил глаза. Там, у левого края – его брат. Как-то вот вышло: на русской службе он обошёл в чинах даже старшего брата. Родной брат Серж…
…В тот день в том проклятом бронепоезде всё, наконец, кончилось. Вот так же по составу и по дорожному полотну работали СЗО. Только не эти, чужие, а – русские. Попадание уничтожило вагон с орудийной башней, скрутило рельсы в чугунные спирали, расшвыряло шпалы, гравий, землю, вырыло чудовищную ямину. Надолго всё стихло, а потом защёлкали автоматные выстрелы.
Он тут же едва ли не ухом припал к заклёпанной бронированной двери, а дверь с каждой секундой разогревалась от пожара. Выстрелы стихли, донеслись голоса, русские. И тут за перегородкой брат стал долбить угольной лопатой в дверь и кричать:
– Откройте! Здесь люди, люди! Откройте! – по-русски стал кричать, догадался же, он же умный, Сержик-джан!
Дверь вздрагивала – снаружи её били прикладами. Потом сотряслась и покосилась – это взорвали динамит. Просунутым под бронелист ломом дверь приоткрыли, хлынул поток света.
– О-па, второй хаестанец да тоже чумазый. Эй! А ты по-русски говоришь, командир?
В стороне от дыма и покорёженного железа майор потом спрашивал как бы между делом:
– Так сколько же ты был в плену?
Подбирая русские слова, он ответил:
– Был… четыре года.
– Бог ты мой… Зовут-то как?
– Суренян.
– Тоже Суренян, да? Братья, значит. А имя?
Он назвал. Бойцы скрыли усмешку. Кто-то потрепал его по плечу и утешил:
– А и не похож вовсе. Тот, говорят, был толстый, а ты совсем худой.
Город Тарки – столица мятежной зоны. Таких зон между Россией и Портой – десятки. Это буферная область. Тарки уже столько раз переходили из рук в руки! Их оккупировали то вооружённые силы Порты, то отряды самозваных «государств», то войско Каспийского атаманства. Теперь вот – Государственная Армия.
Идти по улочкам Тарков можно лишь группами. С оружием и со склеенными скотчем запасными рожками. Мужчины их сторонились и зыркали исподлобья. А женщины проклинали вслед и, обостряя ситуацию, загораживали дорогу. Мальчишки улюлюкали и клянчили съестное.
На базаре один турок продавал ворованную со склада армейскую тушёнку. Говяжью, хотя местные, наплевав на правила, взяли бы и свиную. У турка были проклятые янычарские усики – как у того полковника в феске. Он ненавидел такие усы. Зато турков теперь узнавал из всех национальностей.
Турок с ворованной тушёнкой, обнаглев, разглядывал патруль: – «А что ты мне сделаешь, кроме проверки документов?» – У Суреняна белели пальцы на автоматном магазине. А турок, потеряв страх, во весь голос бранился:
– Эй, скоты вы, свиньи необрезанные! Эй, бабы ваши голыми ходят, а мужики как бабы одеваются. Эй, ваши будут нам подмётки лизать. Свиньи!
Солдаты обернулись.
– Ишь ты, черномазый, как матерится-то по-чучмекски. Суренян! Слышь, а ты-то, например, понимаешь, чего он там лопочет? Любопытно же.
А он вдруг выдохнул сквозь зубы со свистом и остановился. Нащупал у соседнего бойца штык-нож на поясе – и сорвал его.
– Э! Эй! Суренян!... Уй, блин…
Он успел раскидать с лавки долбаную тушёнку, схватить турка, так похожего на того, в феске, за горло и дважды всадить штык-нож ему в живот.
– Обрезанный пёс, – как сплюнул он по-турецки.
– Суренян, блин, ты зарезал его, на фиг зарезал.
Торговки загалдели, заулюлюкали, окружили их кольцом, пальцами тыча в него, Суреняна. Бородатые мужики зыркали из-за спин торговок, мухи уже облепили убитого, мальчишки растащили с его лавки тушёнку.
– Уходим, уходим, – солдаты спинами заслоняли его от расправы. Выбираясь из толпы, кто-то ненароком пихнул подростка. Лишь бы не женщину, а то местные всей оравой повалят на них: получат на то право. Женщины это и провоцируют, попробуй-ка, тронь хоть одну.
Пробились.
Толчея рук и спин, кричащие и проклинающие лица вдруг сменились бежевым госпитальным потолком и выгорелыми оконными рамами. Полковник отдышался, пришёл в себя. Вспомнилось же…
– Доктор – да! Эй, доктор. Да – я хочу изменить весь этот мир, весь этот… расчудесный мир до последнего краешка. Какая, какая Игра?

Играла музыка. Роскошная сверхдорогая квартира занимала целый этаж. «Мини-небоскрёб», элитный дом возле Новокутузовского проспекта. Там за окнами, в небе престижного района – сетка ПВО на аэростатах. А здесь в квартире со многими залами и лестницами – музыка и светский вечер. Ему неуютно здесь. Доктор был прав: тёмный полковничий китель был бы неуместен.
Ещё в вестибюле охрана проверила их документы – это нормально: военное время. К лифтам убегали мужчины и женщины – в камзолах, вечерних платьях и полумасках. В лифте (можно подумать, это был лифт для автомобилей – такой просторный) доктор убрал очки и тоже надел кожаную маску с огромным носом. Суреняна передёрнуло.
На нём самом – черно-оранжевый (имперских цветов) полосатый мундир. В стиле позапрошлого века. Доктор подал ему полумаску: залихватские усы, нос из папье-маше и малиновый берет с перьями.
– Венецианский карнавал? – он нехотя и пренебрежительно принял и надел маску.
– Нет, Фестиваль Масок, – доктор ответил. Лифт распахнулся прямо в квартиру.
– Закрытый клуб?
Била музыка, искрились зеркала и хрустальные люстры, комнаты путались и перебегали одна в другую. Публика струилась по залам. Пили абсент и шампанское.
Доктор пропал. Подскочила дама в открытом платье, расшитом маками, в мини-масочке на одних только глазах и с голубем на руках. Голубь – не живой. Аксессуар.
– Я – Коломбина, это значит «голубка». Я – подруга Арлекина, – защебетала она. – Знаете?
– Неужели? – ответил, как мог.
Кажется, паршивые усы мешали нормально говорить. Сковывали. Огляделся, заметил: то здесь, то там из-за полумасок посматривают на него, изучают и отводят глаза.
Кто он для них – скаковая лошадь, чтобы его разглядывать?!
– Так пойдёмте же, я вас познакомлю со всеми, – «Коломбина» ухватила его за руку. – Скорее запоминайте, вот венецианцы: Панталоне – он скряга, Доктор – большой зануда, Бригелла – мрачный, Арлекин – добрый. Кстати, Бригелла мечтает с вами поговорить. А там неаполитанцы: зазнайка Тарталья, фанфарон Скарамуш, колкий Ковьелло и наивный Полишинель.
– Я понял. Кто они в жизни?
– О! – ответила маска с алыми маками на платье и скрылась.
Он пересёк зеркальную комнату, но у дальнего зеркала – возле столика с напитками – был перехвачен другой дамой, с букетом маргариток и тоже в полумаске.
– Вы спросили, кто эти люди? Я – Франческа, – она назвалась первой.
– Все пришли посмотреть на меня? – в речи стал проявляться акцент, это раздражало его.
– Ни в коем случае! – «Франческа» возмутилась. – Это главное правило Игры. Новичка знают только по маске. Все эти люди, они обычно и в жизни близки своим образам, но… Мы маски дель арте. Люди разных эпох, время же прозрачно… Вы понимаете?
– Кто я в этой Игре?
Франческа округлила глаза под полумаской и не ответила. Включили свет, опустили шторы. Ярче заискрились грани хрустальных фужеров и потолочных люстр.
– Как это кто? – подскочила Коломбина. Уже не одна. С подругой. Подруга ничего не говорила, поэтому Коломбина старалась за обеих: – Il Capitano, вы – хвастливый вояка, солдафон, гламурный испанец.
– Какой вояка-испанец? – он справился с нерусским акцентом.
– Женщины любят вояк! – не поняла Коломбина.
– Не все, – вдруг перебила подруга. – Не все и не всех.
Он хотел уйти, но его остановило то… что к её платью взамен брошки была приколота простая срезанная веточка ивы. Он остановился.
Франческа прошелестела ему на ухо:
– Это – Лючинда, Влюблённая Маска!
– Капитан, останьтесь, – попросила «Лючинда». – Без вас не состоится Игра. Вас привёл Доктор, я знаю. Вы не подумайте, Доктор только с виду такой педант, это его роль. На самом деле, это героическая маска. Знаете, для чего ему громадный нос? Это футляр с антисептическими травами. Вместо респиратора. Средневековые доктора с такими носами входили в чумные бараки.
– Вы это и в правду знаете… Или?
– Или с утра прочла в Интернете? – она оскорбилась, отвернулась от него, веточка ивы вздрогнула. – Я только сказала, что в жизни вы не обязаны быть трусом и задирой как маска Il Capitano.
– Печально казаться не тем, кем являешься.
Дамы переглянулись, скрыли улыбки, а сзади кто-то настойчиво потянул его за рукав.
Резко обернулся. Позади – щёголь в чёрном смокинге и цилиндре. Без маски, но лицо густо усыпано белой пудрой. На одной щеке – слеза, нарисованная чёрной тушью.
– Печально? Капитан, никогда не произносите это слово. Мы маски комедии. Мы смеёмся даже тогда, когда в глазах слёзы.
– Пьеро? – он уставил на щёголя указательный палец, точно уличая его.
Пьеро приподнял цилиндр. К ним подошёл суровый франт в маске со жгучими бровями. Бригелла. С бокалом абсента.
– Уверяю тебя как трагик, – Бригелла сказал басом, – что лучшие роли в трагедиях сыграли комики!
– Время, страна, эпоха? – вскинулся полковник.
– У-у-у, Капитан, я чувствую себя на допросе, – Бригелла мотнул крупной головой. – Не надо. Просто заходи ко мне, – пригласил. – Городок Дорожный брод, что на речке. Ты найдёшь!
Слова прозвучали так, будто они были сказаны на чужом языке, но лишь чьей-то прихотью буквально переведены на русский.
И тут, требуя внимания, захлопал в ладоши сам Доктор:
– Господа Маски, новая Игра вот-вот начнётся. Установим для неё правила! Я жду вашего пятистишия, экспромтом дарите нам ваши строчки! Пусть неожиданно появится цель новой Игры.
Щёголь Пьеро вдруг взял Капитана за плечо, хитро подмигнул и сказал одну строчку:
Пусть Коломбина голубем забьётся…
– Коломбина, тебе продолжать!
Подружка Арлекина растерялась. Захлопала глазами под полумаской и, пожав плечиком, прощебетала:
И Арлекин лохмотья разорвёт…
Арлекин хохотнул, его костюм с ромбами когда-то изображал лохмотья с заплатками. Не долго думая, он сказал:
Усталый Доктор снимет маску-нос…
– Доктор, ваша очередь!
Доктор, раздумывая, мотнул головой и вдруг обернулся к Бригелле:
Тогда Бригелла шляпу заломает…
– Последняя строчка – мне? – Бригелла смешался.
– Ну же! – подбодрила Лючинда, Влюблённая Маска.
– Раз уж так… Тогда пусть… – сказал Бригелла своим басом.
И срезанная ива заалеет.
Все аплодировали, а Бригелла затряс над головой руками:
– Нет-нет, лучше «зацветёт», так будет в рифму, – настаивал он. – Я имел в виду, что заалеет – это зацветёт алыми цветами.
Звенели фужеры, все пили шампанское. Зеркала зрительно увеличивали залы до бесконечности. Откуда-то неслась музыка.
– Я всё равно ни черта не понял, – признался полковник.
– Хорошо, я – маска-юрист, – подошёл Тарталья в университетской шапочке. – Поясню: Игра пройдёт там, в жизни. Кого-то из Масок ты ещё встретишь и пройдёшь с ними новую часть жизни. Но есть правило: ты их не знаешь. Они тебя тоже. Это главное.
– В чём суть Игры? Задание, роль, сценарий…
– Э-э, нет, – Тарталья погрозил пальцем. – Дель арте никогда – ни-ког-да – не играли по сценарию. Это комедия импровизаций! Играй, как живёшь – это второе правило. Всё должно идти от порыва души. Да, от порыва души! – повторил Тарталья и ещё раз погрозил пальцем.

Душа действительно рвалась из тела в том распроклятом бою под Царёвым-Борисовым. Дождались. Те проклятые СЗО сделали по второму залпу. Землю вывернуло наизнанку – чёрным горящим нутром наружу.
Его брат, его Сержик, самый дорогой и последний близкий человек. Он умирал. Невыносимо тяжело: при разрыве ракеты ему выбило осколком железа рёбра и изувечило живот. Сержик-джан, в детстве таскавший его на себе, теперь чернел и умирал в муках.
– Сержик-джан… Сержик-джан… – Суренян что-то повторял и повторял ему на родном языке.
А рядом, до одури ругаясь матом, носится Вягин, этот добряга капитан Вягин. Вягинский мат – это последнее, что слышит его брат Серж. Сержу уже всё равно.
– Под голову, сука-блин, мешок ему, сука, подложи… Да ноги подыми, зараза-блин…
Честный, добрый Вягин… Кончается брат. Вот уже кончился. Всё. Суренян поднимается с побелевшим лицом и смотрит прямо перед собой. Там, впереди, желтела водокачка. Не по ней ли, суке, они огонь корректируют?
– Вягин, что Первый? – ни нотки чужого акцента в голосе. Спокоен как в бою. Ни одна нервная струнка уже не сыграет, не вздрогнет.
– Час до подхода наших, полковник, – Вягин вытянулся, стискивая в пальцах автоматный рожок, ещё наполовину полный. – Они почти рядом, суки, ещё только часик, Суренян.
Вот тут, над телом брата, он впервые попал глазами в глаза Вягина. Они были как дым, что полз над землёй – густо-серые и ускользающие.
– Им останется вступить в бой прямо с колёс, – сказал Суренян.
Когда свои подошли, когда полк Суреняна сменили и адище боя осталось там – далеко, тогда полковник услышал, как Вягин доказывал, тряся головой:
– Нет, ты меня слушай, придурок. У него брат с кишками наружу помер, а он, сука, хоть бы сморщился. Не человек он, блин, говорю тебе. Камень.
Ни тени эмоций не мелькнуло от такой характеристики. Согнувшись – отчего-то он стал сгибаться при ходьбе, – полковник прошёл мимо.
А вечером именно ему, Вягину, признался:
– Ты смотри за мной. Слышь? Боль у меня во лбу.
– Где? – прохрипел тот.
– Во лбу. Вот здесь, – Суренян ткнул пальцем себе в лоб, – и кровь. Ты не видишь? А я порой вижу и чую, как она пахнет.
Признался в недомогании, как сдался. Ноги медленно подкосились, судорога пробила всё тело, и зубы – зубы так стиснулись, что просунь между ними пруток, сотрут в щепку.
– Припадок! Припадок у Суреняна! – это Вягин тогда всех поднял. – Контузия у него, сука. Да зубы-то разожми ему хоть кто!
БМП-шкой его увезли в Царёв-Борисов. Оттуда был самолёт в Москву. Там, в госпитале, записали ему: «бароакустическая травма». А в белёсо-жёлтой палате вручили коробочку с орденом и передали слух, что будто бы готовится его повышение.
Появился Доктор. А скоро появился и вызов в ставку на Набережную. Обещанная Игра началась.

2.

Игра уже идёт, это очевидно. Ему позвонили и попросили спускаться. Суренян сбежал по ступеням, ветер охватил ему плечи. Поданный чёрный авто поглотил Суреняна, и штатские III Отделения были молчаливо предупредительны. Игра началась.
Авто объезжал вокруг госпиталя, на выезде он оказался в заторе. Грузовик с откинутым тентом перегораживал дорогу. «Спецназ ГРУ» – желтела на борту табличка. Бойцы в камуфляже грузили в кузов инвалидные коляски.
Вдоль шоссе – Каширская линия зенитно-ракетных комплексов. Она не впечатлила его. В сравнении с Царёв-Борисовской она слаба. Повторных налётов в столице всерьёз не ожидают. Расслабились. Плохо.
Имперские службы и ставка государя теперь на Набережной. Не в Кремле. Здесь – высотное здание. Новейший ампир, намёк на державное величие времён Иоанна Шестого. Подземные перекрытия выдержат ракетное попадание. Чёрный авто нырнул в подземный гараж и замер. Со списком сверили поданные документы.
– Полковник Суренян? Вам назначено… – офицер отдал честь, штатские сопроводили его к лифтам. Лифт был огромен, как… виденный им недавно.
«Кто из них маски? – мелькнула несуразная мысль. – Жандармский ротмистр в синем штатском костюме, может, он – Скарамуш или Труфальдино?»
На Ассамблее была официальная часть его награждения. Государем оказался молодой человек, очень полный и в круглых очках. Флотская форма капитана I ранга ему совершенно не шла.
С государем была встреча с глазу на глаз – в его кабинете. Суренян напрасно искал в нём сходство с Иоанном Шестым. Император и сам смущался своей несхожестью с предком.
– У вас необычное интересное имя, полковник, – осторожничал государь.
– Я – хаестанец, ваше величество. Мы, хаестанцы, необычный народ. Вместо имён старых героев Баграта, Санасара и Трдата у нас в ходу Эдварды, Роберты и Сержи.
– Но персонаж с вашим именем, – звонко сказал государь, – это мой любимый комический герой. Он – оптимист, а неунывающим остроумием он утверждает жизненные ценности.
Слова хорошо выучены. Полковник промолчал. Со стены давил портрет маршала Петра Михайлова, погибшего в Азовском походе недалеко от Царёва-Борисова.
– По рождению вы иностранец, полковник, но выразили желание служить моему народу. Хотели бы вы, оправившись от ранения, продолжить нести службу? – молодой толстый царь поблёскивал на Суреняна маленькими очками.
Ассамблея поразила его натёртым до блеска паркетным полом. Лак делался зеркальным при искусственном свете.
– Что же вы ответили императору? – любопытствовала одна дама.
– Я ответил ему: да, Иван Антоныч, – отделался Суренян.
– Иван Антоныч – самому государю? – дама задохнулась глинтвейном. – Я хотела сказать, как это символично, что государя зовут как его великого предка!
Проскользнул по паркету некий майор с фужером шампанского. Представился, назвался ещё раз, вообще явно старался попасться на глаза Суреняну:
– Косильцев, майор Косильцев, слушатель Академии Генерального штаба…
«Дать бы тебе по ушам, слушатель. Распустились здесь», – скривился Суренян.
– Ранения, ожоги, контузии мимо проскочили, да, майор? – с акцентом, признаком крайнего раздражения, вырвалось у Суреняна. – Слушателям контузии вредны – на уши плохо действуют.
Майор стерпел. Значит, сильно хотел быть замеченным. Отпил шампанского, стал оправдываться:
– У меня высшее военное училище, а после восемь лет службы в Харбине. Казармы, этот вечный песок, перебои с продовольствием. Потом – Академия Генштаба.
Полковник напрягся и стиснул зубы. Жаль, нету здесь Вягина: – «Вот он-то – честный добряга. Тоже, наверное, в отпуске после Царёв-Борисова. Найти бы его…» – промолчал.
С майором их развели: Косильцева в одну сторону, Суреняна в другую. С ним, кавалером императорских наград, хотели поговорить. Вот, подвели его к седоватому человеку с резкими морщинками возле носа.
– Это – сенатор Бугримов, – шептали ему. – На Ассамблее он с дочерью, – и тут же громко: – Полковник, заметьте, сенатор как и вы хаестанец.
Суренян пожал протянутую ему руку, а по сенаторской спутнице пробежал взглядом и… снова посмотрел.
– Доброго дня, уважаемый, – невольно сказал на родном языке.
Сенатор, очевидно, смешался, натянуто растянул губы:
– Не говорю на родном. Жаль. Но дочка учит… Дезди-джан! – позвал дочь. – Мы из хаестанцев Москвы. Пять поколений в столице.
Юная спутница подала руку:
– Отец и я рады видеть героя, – сказала на родном, но с сильным русским акцентом, и сразу назвалась ему полным своим именем. Оно прозвучало неожиданно, слишком неожиданно.
Суренян, чуть тронув её руку, смутился и, скрадывая неловкость, бросил заученную фразу:
– Это так, мы же, хаестанцы, странный народ. Вместо добрых имён Корен, Самвел и Саркис у нас всё чаще Тельманы, Цезари и Гамлеты.
– И Отелло, – добавила Дезди-джан, и Суренян почувствовал себя откровенно глупо. Даже, кажется, покраснел. Жалко, что рядом нет Вягина. Он – проще. Без него словно кусок самого себя потерял.
А майора Косильцева тщательно закрывали спинами другие офицеры. Майор Косильцев перепил шампанского и, расхристав на себе китель, доказывал, что счёт ранений и контузий – это не признак военного опыта, как и число поражений – не показатель общевойсковой готовности.

Выписка из госпиталя затянулась. Доктор откладывал её со дня на день. Взорваться бы да наорать на него с южной горячностью! Но вспышка только отсрочит положительное заключение.
– Скажите, вот эти ваши приступы, они ведь вам не в новинку? Скажем так, они – не последствие контузии. Приступы случались и раньше?
– Раз или два, – Суренян нехотя признавался. – Мальчишкой неудачно… гм… соскочил с поезда. А меня неудачно… поймали хозяева поезда.
Доктор резко положил на бумаги очки:
– Полковник, да знаю я вашу историю. Симптомы, предшествующие припадку, всякий раз одинаковы?
– Боль во лбу, – Суренян натужно выдохнул, – и кровь, ощущение крови на руках. Липкая, тёплая. И запах.
– В Москве отдохнёте, – глядя в стол, выговорил Доктор. – Москва – город крупный, – зачем-то добавил.
Суренян не выдержал и вскочил:
– Бросьте же, Доктор! Ну что – «Маска, я вас знаю!» – это нужно сказать? – горячась, он вскочил с места.
– И? Что из этого? – Доктор сплёл пальцы, без очков и без маски он словно растворился – зауряднейшее лицо.
Полковник успел пожалеть о срыве. С досадой оскалился, показывая неудовольствие. Потом глянул на Доктора, почти просительно:
– Мне бы капитана Вягина найти. Он где-то в Москве, – выдавил через силу.
– Зачем? С сослуживцем вам будет легче? В одиночку мирная жизнь пугает?
– Доктор, к чёрту ваш психоанализ! – взорвался Суренян. – Разгадал я ту чёртову загадку про дорожный брод на какой-то речке. Кто это был, тот шутник в маске – какой-то артист? Да за кого хрена вы меня тут держите! – сорвалось с языка, но он опомнился: – Простите, ну, простите, ненарочно… Как он сюда попадает?! Он из прошлого… – наконец выпалил главное.
– У-у, сколько вопросов сразу, – Доктор с интересом следил за ним.
Москва – город крупный, – вот так сказал Доктор. Город на четырёх путях, на вековом перекрёстке. С запада на восток: Смоленская дорога переходит во Владимирку. К северу тысячелетняя трасса к Неве и Невскому городку. На юг Каширское шоссе к границам, что были на Оке. Где ходят веками, там есть и переходы…
– Переходы, – не глядя в глаза, сказал Доктор. – Те, кто в Игре, их чувствуют. И ты почувствуешь, коллега Капитан. Ты же – военный.
А в тот день с утра – и это подстегнуло его – позвонила Дезди, дочь того сенатора, и почти пропела в трубку:
– Отелло Робертович?
Обратись она по-другому, всё в ленте времени сложилось бы иначе…
За Новокутузовским проспектом, за домом Фестиваля Масок, струной натянулось Старо-Смоленское шоссе. Оно уходило в частный сектор, в одноэтажные районы. В тех районах деловые центры из-за авианалётов не строились: средств ПВО на весь мегаполис недоставало.
Там на шоссе белела Триумфальная арка. Когда-то она стояла над трассой, а под ней проходила победившая армия. Теперь арка умещалась на разделительной полосе. Полковник прошёл под нею, но ничего не ощутил. На той стороне перехода был всё такой же одноэтажный город.
Двое брели навстречу полковнику по пыльной дороге. Один, как водится у обывателей, костерил на чём стоит свет правительство и армию:
– Проклятая военная служба! Производство в чины – по дружбе и по запискам! Я избороздил проклятые моря, а меня – меня в отставку. А столичного грамотея… грамотея…
– Местные? – окликнул полковник.
Тот, что ругал армейские порядки, вдруг вытянулся и свёл каблуки, нутром признавая в Суреняне военного. Выправка, осанка, взгляд – тяжёлый и жёсткий. Суренян удовлетворённо кивнул: «Вольно!»
– Сам-то кто? – хмурился второй, очевидно, гражданский.
– Где дом мистера… мистера… – и Суренян с усилием назвал это громкое имя.
Вот же этот городок, «дорожный брод, что на эйвонской речке», Стратфорд-на-Эйвоне…
– Ага, мастера Шакспера! – отчётливо акая, подхватил второй, гражданский, он знал этот дом, знал и старую мастерскую.
Из мастерской к Суреняну вышел старик-перчаточник в фартуке и со счётами в руке.
– Хотите заказать пару перчаток, сэр? Как вас зовут?
Суренян не решился назвать себя именно здесь.
– Мне бы вашего сына, почтенный… Уилла.
– А! – перчаточник просиял. – Мой добрый сын Уилл в Лондоне. Лондон – крупный город, он – на путях многих вековых дорог…
Полковнику стало не по себе, он покинул мастера.
На краю городка, не таясь, стоял в полосатом ярком костюме, в синем берете и в чёрной усатой маске Бригелла. Похожую маску он протягивал и Суреняну.
– Приветствую, коллега Капитан! Бербедж. Ричард Бербедж, актёр. Надень эту маску, коллега, тогда разговор пойдёт по правилам.
Полковник подчинился. Военный и актёр посмотрели друг на друга сквозь маски. Актёр был высок, с крупной головой, возможно, с выразительным лицом, но маска скрывала его мимику.
– Как всё это не ко времени, – вырвалось у полковника. – Военный округ, госпиталь, травмы – а тут какие-то ассамблеи, маски, фестивали. Зачем? Зачем это мне?
Бербедж кивнул, маска спрятала выражение его лица.
– А что в этом мире ко времени, скажи – награды, монархи, улыбки сенаторов? Или сенаторская дочь – красавица-хаестанка?
Тут Суренян, досадуя на себя, опять занервничал:
– Да не нужно, не нужно всё это, неуместно, – и опять гортанный акцент стал пробиваться. – В чём здесь Игра?
– У-у, я не знаю. Никто не знает. Но если чьи-то глаза обожгли чьё-то сердце – живи этой Игрой! Вся жизнь – великая сцена, а люди на этой сцене…
– Да знаю! Даже знаю, кто это сказал, – перебил Суренян, хватая Бербеджа за плечо и разворачивая лицом к себе.
– Смотри! – Бербедж ухватил ветвь растущей вдоль дороги ивы. – Смотри, тянешь за будущее, а за ним тянется и всё прошлое, – он держал ветку за самый кончик. – Потрясёшь за прошлое, сотрясётся и всё будущее, – он перехватил ветвь за её начало. – Времена взаимосвязаны.
– Но…
– Молчи! – предостерёг Бербедж. – Нет такой Маски на Фестивале, что не верит, что мир остальных – это прошлое. Хочешь ли, я покажу тебе книжки про твой мир? Да-да, города Атлантиды гремели оружием, как и твой город. Ступай! В свой атлантический мир – там ждут тебя.
Ива дрожала и шелестела листьями. Шпалы и рельсы, песок и боль – вот, что это напомнило полковнику.

Тот телефонный звонок растревожил его. Звонить от Бугримова мог бы его референт или помощник. А позвонила сама Дезди-джан:
– Отелло Робертович?
Её отец устраивал закрытую вечеринку – частный приём, где будут не все, а лишь близкие партнёры отца. Дезди-джан звала и его, Суреняна:
– Вы будете? Отец приглашает, и я буду вас ждать.
Вечер у них в доме?
Душа разволновалась, ей стало неспокойно. Всё это слишком, ничего не надо. Горячо на душе. Право слово – в проклятом бронепоезде было легче.
На днях в Доме офицеров встретил он Вягина. Вягин с распущенным на шее галстуком обмывал майорские звёзды.
– Па-алковник Суренян! – полез обниматься.
– Пёс ты, – растрогался полковник, – чертяка бешеный. Дай-ка расцелую тебя. Размочил-таки своё капитанство.
Водку вместе с Вягиным пил Косильцев – слушатель Академии. Вягин приятельски около него вился, заботился, подливал, соглашался со всем. Смеялся.
– Он – перспективный человек, – Вягин на ухо сказал Суреняну, – своя рука у него в Генштабе.
– В драку он лезет, когда сильно выпьет, видывал я его, – поморщился Суренян. – Не наливай ему.
Вягин только посмотрел с тихой завистью:
– Гляжу, в столице уже со всеми пил, да? – протянул. – Правда, что ль… сам государь должность предлагал?
– Награждал он меня, – уклонился полковник.
– Друзей-то не забудь на новом месте. Слышь? Суренян, я серьёзно: ты меня знаешь. Под Царёвым-Борисовым… Да за полковничьим кителем – я в любую горячую точку!
Суренян с сердцем поклялся: не забудет. Сучара он порядочный, этот Вягин, хоть и майор. Но ближе его уже и человека не осталось. Полковник выдохнул, выпил налитой водки и вышел. А добряга Вягин вслед пробормотал, когда он не слышал:
– Блин… Везде пролезет, вот чернозадый. С одного же года я с ним. А гляди-ка, уже па-алковник, – беззлобно этак пробормотал, даже по-дружески, но сквозь зубы.
Беззлобное высокомерие вот также лезло из глаз Бугримова. С Суреняном здоровались, жали ему руку, кто-то почти заискивал. А сенатор, холодновато глянув, лишь процедил:
– Полагаю, полковник, ваше назначение – дело решённое.
Здесь же, на вечере, вертится неотвязный майор Косильцев. Трезвый такой и галантный. Старательно веселит Дезди Бугримову, угадывает её желания.
– Дезди-джан, – приблизился Суренян. – Просьба к вам. Конкретно: не называйте меня Отелло Робертович.
– Ещё чего? – фыркнула Дезди. – Как же вас называть?
Суренян почувствовал себя прескверно. Глупо. Закусил губу. Довольный и масленый взгляд Косильцева его просто бесил.
– Никак. Меня двадцать лет зовут только по фамилии. Ну, либо по званию.
– Полковник Суренян, ах, что вы говорите, – Дезди раздражённо сунула свой бокал Косильцеву и отошла.
Через пять минут вернулась как ни в чём не бывало и сказала ему:
– А вы зря это, дорогой полковник, зря так стесняетесь своего имени. Ну да. Добрый и доверчивый толстяк из комедии. Обаятельный и простодушный Отелло. Его так мило женит на себе проказница-соседка!
– Дезди, признайтесь ему, – встрял Косильцев, – как вас зовут полностью! А, Суренян? Уже знаете? О! – он погрозил пальцем. – Это знак судьбы, сто процентов! Знак судьбы…
Вот тут Дезди-джан и смутилась. Суренян с умилением посмотрел, как она краснеет.
– Мы, хаестанцы, – нашлась она, возвращая полковнику его заготовку, – странный народ… Вместо красивых женских имён Гаянэ и Цовинар у нас всё чаще Одиллии и Джульетты.
Возле них – полковника и молодой Бугримовой – собрался кружок, пять-шесть светских львиц и деловых людей. Суренян неуютно ссутулился.
– Ну, так расскажите, Отелло Робертович, расскажите, – то ли подзадорила, то ли поощрила его Дезди. – Говорят, вы были в плену, да? А на сайтах пишут, что ваш отец – хаестанский князь. Правда? А правда, что вы воевали ещё в «Свободном Хаестане»? – выпалила она вопросы.
Светские люди с интересом повернулись к Суреняну и покровительственно поддакнули:
– О!... Расскажите…
Суренян распрямился, кожей чувствуя их любопытство:
– Да, находился в плену. Так точно, род отца – из обедневших азнауров. Да, состоял в рядах «Свободного Хаестана».
– Полковник Суренян! – вспыхнула Дезди. – Вы, прямо, анкету мне тут заполнили!
– Прошу извинить! – стиснув зубы, он щелкнул каблуками. – Не оратор, и общаться на языке светской тусовки не обучен. Рапорт о дислокации сил царёв-борисовского военного округа вам вряд ли окажется интересен!
Дезди-джан вспыхнула и подняла брови. Кажется, на неё, рафинированную барышню, ещё никто не смел так кричать. Из округлённых глаз собрались брызнуть слёзы. Ему стало почему-то жаль её.
– Правда, извините меня, Дезди. Что я видел из того, что вам интересно? Я с семи лет в военном лагере, в казармах, в палатках. Я – военный человек. Без войны я и живу-то лишь последние пару месяцев, да и то всё больше по госпиталям.
– Бедный… – вдруг с чувством вырвалось у Дезди. Она странно посмотрела на него: так, что у него внутри потеплело, а всем вокруг стало неловко.
От неловкости спасла музыка. Кто-то включил стерео и настроил микрофоны.
– Спой, Дезди, я так люблю, когда ты поёшь, – выручила одна из дам, что постарше.
Дезди Бугримова вышла на маленькую домашнюю сцену к стоящему микрофону. Полилась песня, по-видимому, народная, но Суренян прежде её не слышал.
Ивушка кудрявая, зачем ты ветру буйному?
«Ветер бьёт меня».
Ивушка кудрявая, зачем дождю ты частому?
«Дождь сечёт меня».

Ивушка кудрявая, зачем ты солнцу ярому?
«Солнце жжёт меня».
Ивушка кудрявая, а не нужна кому же ты?
«Отцу с матерью,
Отцу с матерью да любимому…»
Дезди-джан так откровенно пела именно ему, Суреняну, что сенатор Бугримов бросил на столе бокал и покинул тех, с кем говорил о делах. Майор Косильцев многозначительно покачивал головой. А Суренян просто ощутил, что душа его где-то не здесь. Далеко. Не там, где ей положено находиться.
– Отелло Робертович, а Косильцев сказал, что вы на днях встретили фронтового друга? – позже спросила Дезди.
– Вягина? – смешался Суренян.
– Почему вы не привели его? Пригласите, пусть он тоже приходит.
Суренян с благодарностью ухватился:
– Знаете, Дезди, я даже обязан вас познакомить. Это кристально честный и добрый малый. Но в чинах у него, как бы это сказать, потолок. Недавно получил майора, но это, всё-таки, вслед за мной. У нас говорят: паровозом, – он замолчал.
– Как это несправедливо, – поморщилась Дезди.
И вот здесь её резко и требовательно, почти что грубо окликнул отец:
– Дезди-джан, ты мне нужна!
А далее полковник мог видеть, как в стороне от всех сенатор Бугримов, полускрытый колонкой звукоусилителя, отчитывает дочь. Звенела музыка, кто-то из гостей подхватил караоке, а Бугримов взмахивал рукой, внушая дочери. Донеслись обрывки всего двух фраз:
– …бомба – и нет его! – и ещё: – …пойми, он контуженный!
Дезди упрямо сжимала губы и, кажется, не слушала.
«Вягина бы сюда», – заныло в душе. Или уж сразу – в округ, под Царёв-Борисов. Там всё понятно. Боевые задачи, цель, осуществление. А тут… Тут, видишь ли, «Ивушка кудрявая» звучит и звучит в ушах.
Не ко времени.

Вот же он – дом того древнего поэта. А «Ивушка» так и звучит в ушах. Не по себе. Темза – зловонная река с нечистотами, трупами собак и вопящими лодочниками. Темза – в стороне. А здесь тихо и… как будто бы даже опасно. У восточных ворот чернели на кольях отрубленные головы. Отелло почувствовал: тот человек снимает дом не здесь. Не в этой стороне города.
Он нашёл его дом. Из двери вышел тот самый актёр. Суренян узнал Бербеджа по росту и по манере размашисто двигаться. Окликнул:
– Маска Бригелла! Ну, здравствуй.
Тот остановился. Без маски Бербедж оказался не слишком молод. Тяжёлое, но подвижное лицо. Долго всматривался, узнавая. Лицо, наконец, разгладилось:
– А-а, коллега Капитан. Пришёл-таки. В моём времени мы не виделись пять лет.
– Веди! Веди меня к нему, – нервничал Суренян. – Не знаю, но зачем-то мне это нужно.
– Но наш Уильям…
– Или наш Вильям – а? Как правильно? – оборвал полковник. Бербедж его не понял.
Уильям сидел у камина с трубкой в руках. Курил. Этому человеку уже лет под сорок, а на голове у него проплешина.
– Уилл, вернулся к тебе с порога, – Бербедж ввёл за собой Отелло. – На вот тебе солдата, который воевал на суше и на море.
На столе валяются «Хроники Холиншеда» и ещё какие-то книжки. Суренян охватил комнату взглядом – как перед боем. Уильям тотчас опустил протянутые к камину ноги.
– А скажи, милейший, – он оглядел полковника, не выпуская из рук трубки, – ты не был ли в итальянской Венеции?
– О, это старый боец, он побывал в разных странах! – заверил Бербедж.
Суренян жёстко перешёл делу:
– Что это за Игра, в которой моё сердце становится пешкой?
– Милейший, ты о последней премьере Ричарда или о том, что Ричард обыграл тебя в кости? – Уильям засмеялся. – Наш Бербедж бесподобен во всём!
– Э, Капитан, наш друг не в курсе Игры, – Бербедж поспешно проговорил, а довольный собой Шекспир вдруг замурлыкал себе под нос песенку.
У Отелло Суреняна сердце тисками сжало, когда он расслышал слова и строчки. Здесь вот, сидит перед ним этакий преуспевающий буржуа. Всех-то его забот, что купить себе домик и обеспечить дочкам приданное.
Да рассказать ли ему, рассказать ли, что такое жизнь? Жизнь – есть война! Знает ли об этом он, сидящий в тепле у открытой печки! А Шекспир, этот великий Шекспир напевает себе под нос песенку:
Под клёном, вздыхая, сидела она.
Споём зелёную иву.
Бедняжка склонилась печальна, бледна…
Споёмте иву, иву.
(Пер. А.Радловой)
Ивушка кудрявая, ивушка плакучая, снова ивушка… И здесь нашла его.
Ожесточённо, нервно, сбивчиво обрушил полковник на обывателя в тёплых туфлях всё, что видел сам. Слушай, буржуа! Ядра, чугунные ядра, вот как они рвут на части тела, и вот как летят клочья плоти, когда бьют с неба ракеты… Галеры, полные рабов галеры, слушай, как плеть хлещет рабам спины, как смрад и пекло из топки бронепоезда жгут тебе горло.
Да знаешь ли ты жизнь, буржуа! Вот тебе – детство, и плен, и гибель брата. Вот тебе жизнь, великий Шекспир.
– У тебя семья-то хоть есть где-нибудь, воин? – Уильям слушал и не менялся в лице.
Была бы хоть капля жалости, он бы, Суренян, запустил ему в морду томом Холиншеда.
– Ты не женат, – он догадался, нет, не догадался: понял. За эту понятливость полковник многое простил Шекспиру.
Разницу в их жизни простил. То, что у одного – дом, камин и дети в деревне, простил, а у другого – фронтовой округ, линия обороны от райцентра до станицы и дьявольская бомбёжка, и это простил.
А поэтому, терзаясь душой, выдохнул ему одним горьким, рваным выдохом и про большой мирный город, и про ассамблеи, и про сенаторскую дочку… Будь проклято то, что нету здесь водки! А без водки говорить про это – боль адская.
Вот тут-то Уильям сжал губы и спросил:
– Ты что ж это, боец, совсем один, что ли, на свете? – конец трубки в руке у Шекспира дымился. – Никого нет? Друг, хотя бы, есть у тебя…
– Друг… – поперхнулся Отелло. – Друг, Вягин. Его зовут… – память чёртова, нет, война проклятая, Суренян с ужасом понял, что не знает имени Вягина. – Не спрашивал. Его зовут майор Вягин. Прежде звали капитаном, а ещё прежде – прапором. Я иногда ненавижу его, а иногда почти люблю его, он подонок и редкостная сучара, – сказал почти ласково. – Он понимает меня. А я – его.
Так, выговорившись, и рассказал про повышение, службу, Косильцева, про вечера у сенатора Бугримова… Ох, уж эта ивушка плакучая – язык снова свернул на Дезди Бугримову.
– Тебя-то как зовут, ратник? – перебил Уильям, про ивушку ему всё было ясно.
– Оте… – вырвалось у Суреняна, но пронеслось: а написал ли уже буржуа ту комедию о толстяке и проказнице-соседке? – У нас странные имена, – он уклонился. – Начальника Эдвардом звали, как ваших королей, а сослуживца – Гамлетом. Имечком вам обязан! – он козырнул, свёл каблуки вместе и вышел.
Как-нибудь сам дорогу разыщет. К госпиталю и к Дому офицеров.
А разбросанные бумаги полетели со стола на пол. Хлопнула пыльная книжка – новеллы Джиральди Чинтио. Шекспир поднял её, не глядя, сунул на стол.
– Бербедж, придумай необычное имя. Его должны звать как воина, как древнего императора, – Шекспир, волнуясь, потирал пальцы. – Но на итальянский манер, публика это любит.
– Цезарь, – Бербедж застыл у двери, следя за Уиллом.
– Цезарио? Нет, не годится, – тот сморщился. – Да и было не раз.
– Карл, Август, Отон, Фридрих… – Бербедж механически перечислял, не сводя с него глаз.
– Постой! – ухватился Уильям. – Отон… Отелло!
Бербедж закусил себе палец, чтобы не вскрикнуть.
– Уилл, ты что это, Уилл, ты хочешь написать про какого-то солдата? Да, подожди. Театр ждёт комедию. Ну, ту, где ловкачка женит на себе простака-увальня…
Уильям скомкал на столе бумаги и запустил их в открытый камин.
– Понятно, – Бербедж отступил. – Но ты обещал мне роль старого короля, которого предали его дочери.
– Короля ты сыграешь, – Уилл отмахнулся. – Но прежде, – он указал на дверь, в которую вышел полковник, – ты сыграешь его. Это будет твоя лучшая роль, Ричард, клянусь тебе.
Бербедж молчал.
– Эй! На твоём памятнике напишут, что ты сыграл его! Я же догадался, твой гость… он из твоих коллег. Нет?
Бербедж прислонился к дверному косяку. Пути и повороты Игры непостижимы!
– Я думал… Игра пойдёт как-то иначе, – прошептал Бербедж. – Не здесь – а там что-то должно было измениться. Тогда всё к лучшему обернулось бы и здесь.
– Ричард, – Шекспир положил руки ему на плечи. – Прошу тебя, узнай, что будет с ним дальше. Слово в слово узнай.
Он догнал полковника почти у самых западных ворот. Отелло Суреняну уступали дорогу, старые моряки и отставники-ратники вытягивались перед ним. Бойцы чуяли в нём человека, умеющего приказывать, посылать на смерть и рисковать собой.
– Капитан, прости, – Бербедж был в маске Бригеллы. – Я не знаю, как повернётся Игра. И не знаю, что тебя ждёт.
– Назначение на фронт, – отрубил Отелло. – Победа или гибель.
– Капитан, я хочу верить, что твой мир – моё прошлое. Если наоборот, если твой ад – моё будущее, тогда мне лучше утопиться в Темзе.
– Понимаю.
Они дошли. Возле западных ворот на шестах также чернели отрубленные головы.
– Понимаю, – повторил Отелло. – Если бы мой мир был бы моим будущим, я бы тоже утопился. Но Пьеро велел мне никогда не печалится.
– Удаётся?
Полковник пожал плечами.

За столиком в Доме офицеров, когда на скатёрке одни только шпроты и водка, Вягин втолковывал Суреняну:
– Верь моему опыту, полковник. Ты жизни не знаешь, а я москвичек изучил вдоль и поперёк. Вся их диспозиция – вот как на ладони.
– Да я понимаю, всё понимаю, – Суренян не поднимал головы.
– А тут вообще сенаторская дочка – вообрази, какие у неё запросы! Главное иметь кошелёк, набитый деньгами. Слышь, я вот знаю одного человечка, Родригеса, Родьку – смешной такой, всё косит под латиноса…
– Короче, Вягин, короче, – Отелло нервничает, чего-то ждёт, не находит себе места.
– Короче, денег он даст, реально даст. Он – палаточник. Ему только пропуск в Дом офицеров устроить надо…
И здесь, перебивая все разговоры, заставляя вздрогнуть и замолчать на полуслове, у Суреняна оживает мобильник. Он вскакивает, подносит телефон к уху. Из трубки раздаётся:
– Мой генерал? – весёлый голосок Дезди Бугримовой.
– Да, я иду. Конечно, иду, Дезди-джан, я уже вышел. Иду! – торопится и суетится полковник. Не прощаясь, Суренян выбегает, а Вягин остаётся один.
Вягин долго-долго глядит в спину полковнику и думает о своём. Смешной это человек – Суренян. Связей не ценит – как дожил до полковника? Хорошо, просьбу Вягина не забыл: устроил этому Родригесу желанный пропуск.
Вот Косильцев, например, сразу разглядел в Родьке нужного человека. Сидит теперь с ними в Доме офицеров да угощает их обоих. А Вягин ещё и поучает Родригеса, наставительно ему советует:
– Ты бы, Родька, спонсировал бы нашего полковника-то. Верь мне, тут диспозиция как на ладони: станет генералом – заплатит. Тут главное кошелёк, набитый деньгами.
– Э, так дела не делают, – Родригес роняет слова через губу, а сам высматривает по сторонам. – Видишь ли, я этих хачиков берегусь до смерти. Ну их. Не угодишь – бизнес сожгут.
– Боишься? – цепко держит его Вягин. – А кстати правильно, бойся. У Суреняна, знаешь, братик был, так его в куски миной порвало. Он хоть бы покачнулся, хоть бы слезу уронил. Страшен он, уж я-то видел его в деле.
– Послушайте, – влез Косильцев, – мне больше не наливать. Мне пить нельзя, Я, выпив, дурею, руки распускаю.
– Молчи, майор, – Вягин хлопнул его по спине. – Ты не был там, где был я. Поэтому молчи.
Тут Родригес вытянулся, потому как из гостиничных номеров спускался Суренян. Родригес первым его заметил.
– Что это значит? Ты там не был, – Косильцев скривил губы. – Не был… Вот в Академии Генштаба… Нет, при чём тут Академия? Вот я служил в Харбине – а я там служил…
– Молчи, академик, молчи, – Вягин проследил, куда смотрит Родригес. – Па-алковник Суренян! – вскочил ему навстречу. – На-на-на, это хрустящие тебе от Родьки-Родригеса, как я обещал, – он совал полковнику смятые бумажки.
А сам этот Родька вдруг поднялся и повернулся спиной. Будто закуривал. Прятал лицо. Спина у него была прямая и ровная. Прямо как у аристократа, на часок зашедшего к простым людям.
– Отстань. Не надо, Вягин, – отказывался Суренян. – Да кому это нужно!
– Надо-надо, – частит ему Вягин. – Деньги – всегда надо. По своей жене сужу, уйдёт ведь сука туда, откуда деньгами поманят.
Но тут опять настойчиво и весело, требовательно и радостно голосит телефон. Полковник хватает мобильник, Вягин уверенно суёт ему в карман деньги, Суренян морщится и отворачивается. Вягин удовлетворёно кивает, а трубка уже заливается:
– Мой генерал?
– Да, люблю тебя, Дезди-джан, ласточка, – говорит ей полковник на родном языке, чтобы остальные не поняли. И тут же машинально по-русски: – Да, ласточка.
И уходит.
– Ла-аста-ачка, – тянет вслед Вягин, разводя руками.
Родригес только тут оборачивается и снова садится.
– С кем это, кто ласточка? – осоловев, пытается понять Косильцев. – Бугримова, что ль?
Вягин кивает и, закатывая глаза, поднимает брови.
– Взбалмошная девчонка, – заключает Косильцев. – Отец её избаловал, а теперь… плачется.
– Ну-ка, вот здесь поподробнее, – оживляется Вягин.
Подробности… Кому важны подробности? Орут воробьи в городском парке, парк примыкает к Дому офицеров – военному объекту. А у систем ПВО в парке свёрнута и убрана маскировочная сетка. Тревожно. Цветы сжаты в широкопалой руке Суреняна, прорези морщин бегут от его крупного носа к углам его губ, искры преждевременной седины блестят на висках. Весна, затянувшаяся до середины календаря – всё не ко времени.
Суренян не почувствовал, что заговорил сам с собою неуместным шекспировским слогом:
«…Зачем я ей? Моложе, красивее // всегда себе найдёт… Вот если покорюсь // течению весны, в которую не верю, // тогда случится то, о чём и не мечтаю…»
– Любовь дожидаешься, па-алковник? – это Вягин, везде успевающий добряга Вягин.
Суренян не отвечает, досадливо мнёт цветы. Вягин понимающе усмехается. Вягин меняет тему:
– Слышал, в Генштаб тебя вызывали. Что, неужель подписали, – он завистливо щурится, – погоны-то генеральские? – выдавливает через силу.
– Да, – роняет полковник. – Скоро туда. Назначение, – он односложен, но вдруг его прорывает: – Эх, Вягин-Вягин, душа не на месте, тревожно мне, посмотри. Это какой-то сон, сладкий бред, галлюцинация, – Суренян то ли глазами указывает на свой букет, то ли букетом обводит парк с воробьями и тюками маскировочной сетки. – Как после той травы, что мы курили в Тарках. Проснусь. Вот-вот это кончится, оборвётся. А тогда укрепрайоны, обстрелы, огонь – весь старый хаос окажется правдой. А это всё – сном.
Отелло резко умолк, досадуя на откровенность. А Вягин промолчал – спасибо ему, что не теребит, не терзает душу, добряга Вягин. Он о другом спросил:
– Меня-то не забудешь, Суренян? Столько прошли вместе! Тебе уж меньше округа не дадут, гадом буду. Начнёшь окружной штаб формировать, так и меня определи…
– Дезди-джан!
Отелло не дослушивает, потому что возле парка останавливается авто и выходит Дезди, а водитель, выскочив, любезно берёт ей под козырёк. А Дезди-джан привыкла общаться с военными, замечает Отелло, умеет принимать их знаки внимания.
– Кто это, кто это её подвёз, не Косильцев ли? – предательский южный акцент выползает из гортани и выдаёт волнение.
– Он, – вглядывается Вягин.
– Ах, ну да, – вздох облегчения, – у Дезди-джан конный клуб сегодня, майору по пути, он подвёз её, – сопоставляет Суренян.
– Все они тут на Москве… наездницы, – бормочет сквозь зубы Вягин.
Косильцев уезжает. Дезди Бугримова осматривается и ждёт.
– Не нравится мне это! – хрипло выдыхает кто-то из них, возможно, и оба вместе.
Не вспомнить уже, кто выдохнул эти слова первым – Вягин или Суренян. Не важно.
Позже – в другой день – на вечере у Бугримова были Суренян и Косильцев. Туда же приглашён и Вягин. Косильцев не раз попадался им на глаза, напоминая о себе Суреняну:
– Полковник, честь имею, я служил в Харбине, являюсь слушателем Академии Генерального штаба. Я разрабатывал… точнее принимал участие в разработке ряда операций. Включая ту, что под Царёвым-Борисовым.
– Я понял, понял, – перебил полковник. – Честь имею.
– О, вот и Дезди к нам! – Косильцев тут же расшаркивается, переключая внимание. – Вот кто у нас главнокомандующий!
Остужая, Дезди наградила его сдержанной улыбочкой:
– Холодно, майор, холодно. По кадровым вопросам не ко мне – это в Генштаб или к государю. Отелло Робертович!
Светские львы и львицы заинтригованно обернулись.
– Отелло Робертович, ну, вы же служили в Тарках, расскажите! – упрашивала Дезди, а Суренян только пожимал плечами. – Вы были под Баязетом, я знаю, – подсказывала она. – А ещё на Кипре и Родосе – про Кипрско-Родосскую операцию столько писали!
– А это правда, что все турки живут с жёнами по временным бракам? – изнемогла от любопытства одна светская львица.
– Все турки мне не докладывали, – бросил Суренян в раздражении.
– Господа! Отелло Робертович – святой человек, – Дезди-джан сгладила ситуацию. – Он столько пережил, столько…
– Прекратите, – Суреняну стало не по себе. – Я точно нахожусь не в своей жизни. Здесь, – добавил потише, – всё не моё. Понимаете? Чужое.
В сенаторской квартире лестница на второй этаж обвивала колонну. За колонной, малое время спустя, стояли Отелло Суренян и Дезди Бугримова.
– Дезди-джан, ласточка… Наверное, я счастлив. Нет, я слишком счастлив. А это не к добру, я знаю, – Отелло понижал голос, а ступени лестницы поскрипывали от чьих-то шагов.
– Что же вы говорите, полковник, – Дезди встряхивала чёлкой. – Так не бывает: счастья чересчур не бывает, оно или есть, или его нет.
– Я люблю, – Отелло не сводит с неё глаз. – Тебя люблю. А это не наяву. Это всё – сон, туман, бред, действие лекарств. Я даже знаю каких, Дезди-джан, я всё ещё в госпитале, в коме, мне это только снится. И вот беда: я проснусь. Тогда – любви нет, всё кончено. Вернётся тот хаос, из которого…
– Зачем ты так? – она в первый раз назвала его на «ты». – Не вернётся. Потому что никакого хаоса нет, а есть мы.
– Ласточка, пойми же, – Суренян, вжимаясь спиной в колонну, терзался. – Я – боевая единица. Я – это военный округ, укрепрайон, блокпосты, казарма.
– Я поеду туда, – перебила его и настойчиво сжала губы.
Здесь с лестницы сошёл гость с осанкой спустившегося к простым людям аристократа. Увидел Суреняна с Бугримовой, мотнул головой и тут же поднялся. Наверх, откуда спустился.
Немедленно возник сенатор Бугримов – желчный и задыхающийся. Даже галстук от духоты ослаблен:
– Полковник Суренян! У вас выключен личный телефон. Что происходит, я спрашиваю! – сенатор кипел.
Отелло Суренян щелчком свёл каблуки, вытянулся, замер, опустив руки по швам.
– Был звонок из министерства, полковник! – выдохнул Бугримов. – В шесть утра вам предписано быть на Набережной. Ожидается назначение от государя. За вами послано авто, вас отвезут в гостиницу Дома офицеров.
Сразу поблизости оказался Вягин, а с ним и Косильцев. Косильцев напоминался:
– Так вот, я разрабатывал операции…
Окрик сенатора вдруг заглушил все разговоры:
– Дезди-джан, останься! Ты мне нужна, – резко, требовательно окликнул и увёл её вверх по лестнице.
Ещё с полминуты сверху долетали только обрывки:
– …позоришь себя!... Он вдвое старше… Ему – на юг, он там и сгинет. А ты?
– Да, отец.
– В глаза мне, в глаза! Не опускай. Что ты там уже себе задумала?... – и гул светских голосов затопил их слова.
«Дезди-джан, останься!» – стоял в ушах окрик сенатора. Отелло сбегал вниз к лифтовой площадке. – «Назначение от самого государя, – гудел воздух, – за вами послано авто». – Зеркальный и полупрозрачный лифт томительно плыл вниз, точно тонул. Вестибюль внизу просторен, залит бело-голубым светом, люстры чуть дребезжат – то ли гул самолётов им слышен, то ли эхо с полигонов сюда докатилось.
«Ласточка, такой радости уже не будет… Дезди!» – «Она хороша. Фигурка и всё такое». – «Я знаю». – «Хорошо, что она не блондинка. С глупой я бы не переспал».
– Что?!
– Говорю, с глупой тёлочкой я бы даже не переспал. А дочка сенатора – не той породы. Увёл бы её у тебя, но гадом буду. Друг – дело святое, – это Вягин спустился с ним, это его слова сливаются в один поток с мыслями Суреняна, не отчленишь одно от другого.
Тревожно. Нервы взвинчены. Слишком много событий в одну тянущуюся ночь. На Кипре и Родосе бывало полегче…
– Подонок ты, Вягин, – беззлобно бросил ему, щурясь на свет.
Этот холодный ламповый свет… всё-таки люстры ощутимо звенят. Точно за городом – обстрел, канонада. Тошнит.
– Она уйдёт от меня. Я знаю.
– Да ладно, брось. С ней у тебя, считай, дело сделано. Стопудово.
«А ведь с ним легче, – пронеслась мысль. – Он – свой. Он – понятный. Такой же. А с другими – надо учиться жить заново».
– В общем, – он разлепил губы, – ты оценил девочку, да?
– А то! – Вягин сияет как стёклышко: – Ты с нею маршалом станешь! Генеральство у тебя уже в кармане. А бабы спят с начальниками мужей: он – подполковник, она – под полковником. Маршалом будешь – зуб даю!
– По кому судишь-то, сучара? – опять бросает Суренян. Беззлобно, скорей даже устало, просто они с Вягиным так говорят, когда один на один.
– Вот по своей и сужу, она – сучка. Думаешь, не знаю: спит с хреном из генштаба. Слышишь… – Вягин вдруг усмехается, но как-то напряжённо, неискренне: – Мне говорили, она и с тобой была. А? Врут козлы? – а ведь надеется гад, надеется, что врут.
Что-то поднялось из нутра к самому кадыку. Отелло выбросил вперёд руку, схватил Вягина за горло и судорожно сжал, встряхивая.
– Слушай, падаль, ты мне не проводи тут параллели. Понял? – гортанный акцент опять полез: нервный, клокочущий. – Дезди-джан – не эта твоя… – с майорского кителя Вягина полетели, звеня по полу армейские значки.
Выпустил его.
– Сука, – выругался.
Вягин шипит и растирает горло:
– Дошёл уже, генерал? Совсем дошёл?
– Другой раз, – спокойно, но с предательским акцентом говорит Отелло, – прежде чем выпускать язык, сперва докажи, что Дезди-джан – девка, а моя любовь – сучка.
Вот так, полегчало на душе… Боль, холодная злость – всё это знакомо. Это – своё. Точно заговорил на родном языке.
Посланный авто задерживался. Наверное, в столице и в правду что-то случилось. Жандармы шлют в объезд все транспортные средства.
– Всё понимаю, Вягин. Когда-нибудь она мне изменит. Причём с моим же офицером, – Суренян спиной прислонился к стене.
Вягин собирал с полу значки.
– Да прекрати ты, генерал. Вот когда кто-нибудь поимеет её как овцу, вот тогда и психуй.
– Но это же будет, это обязательно будет. Как жаль, Вягин, как жаль! Блин, я словно жду уже, когда это случится, – Суренян выдавил это с какой-то обречённостью. – Кровь, смотри-ка, – он понюхал руки. – Смотри, это твоя кровь? Я раскровил тебя?
Запах одолел его. Стена за спиной сделалась какой-то шаткой и вязкой.
– Э-э, э-э, ты чего это? – Вягин метнулся к нему.
– Боль, снова такая боль во лбу, прямо здесь, – Отелло показал и с подкосившимися ногами упал на пол вестибюля.
Растерянность. Вягин метнулся туда-сюда. К лифту, к дверям, к консьержу за колоннадой. От лифтовой площадки спускались Косильцев и Родька-Родригес. Последний – походкой снисходительного лорда.
– Падучая у него, блин! Припадок у генерала.
Косильцев и Вягин вместе суетятся, а Родригес сверху, со ступенек посматривает. Отелло корчился в судорогах, колотил руками пол и выплёвывал пену.
– Зубы! Дайте кто-нибудь платок – сунуть ему в зубы, – орёт Вягин.
Родька-Родригес с достоинством подаёт свой. Косильцев возится с платком, а Вягин вдруг говорит:
– Эй, Родька, плёл мне про какую-то палатку на рынке, а сам – у сенатора на квартире…
Косильцев вкладывает свёрнутый жгутом платок в зубы Отелло. Вягин долго и опустошённо смотрит, поднимает глаза. На злополучный платок также молча, не роняя ни слова, глядит сверху Родригес.

3.

Здесь электрические лампы были в форме витых свечей. Их притушили. Окна затянули светомаскирующие шторы. В их полумраке пела музыка. Этим днём ему прислали визитку – приглашение на новый Фестиваль Масок. Он прибыл. Он – в маске Капитана.
Вокруг него кружат люди в карнавальных одеждах, им подают напитки. Из-под маски он оглядывает людей: кто здесь кто? Ловкач Сганарель – может, это прилипала Косильцев? Нет, не его рост. А угрюмый Скапен – уж не Бугримов ли? Похож осанкой. Это условие Игры – кого-то из Масок Отелло уже знает по жизни.
Жаль. Здесь нет Вягина, а без него пусто. Вчерашний приступ не дал им договорить. Жаль, контузия не вовремя дала о себе знать.
– Жалеешь? – его тронул за плечо Пьеро в чёрном цилиндре. – Печален? – упрекнул его.
– Нет, – Капитан отрезал (нэт, нэт – его акцент предательски выдаёт тревогу).
Пьеро проницательно смотрит на него, а белила на лице сияют матовым отсветом.
– У каждого была своя Игра, – Пьеро задумчив. – И каждая по чуть-чуть меняла ленту времён. А эта Игра – только твоя.
– Она закончится?
– Завершится, – поправил Пьеро. – Конца нет, есть вершина. Когда в жизни ты узнаешь кого-то из Масок или кто узнает тебя, торжествуй – это вершина!... Смотри, к нам явилась редкая Маска.
Здесь лифт открывается прямо в квартиру. Кто-то вышел из него в чёрном плаще и чёрной маске. Капитан напрягся. Кажется, он уже видел перед собой эту прямую спину.
– Не люблю его, – тихо признался Пьеро. – Заносчив.
Точно, Капитан вспомнил: кто-то с такой спиной прикуривал перед ним.
– Дон Домино? – вертушка Коломбина в платьице с маками наткнулась на него первой, охнула, метнулась к усилителям и сделала музыку громче. – Лючинда, Лючинда, иди скорее! – она звала на подмогу.
Дон Домино замер:
– Коллеги, я протестую! – его голос высок и требователен, он привык, чтобы его слушали.
– Дорогой Дон, это последняя Игра, самая последняя, – частила Коломбина. – Она самая-самая важная. Ну, не мешайте ей, пожалуйста… Лючинда, Лючинда!
– Дон, Коломбина права! – вот и её голос кажется знаком Суреняну.
А к платью Лючинды вместо брошки приколота веточка срезанной ивы.
– Дон Домино, Дон Домино, ну признайте, что Лючинде не идут её ивы на платье. Скажите ей, пусть она их не носит, – Коломбина, суетясь, отвлекала гостя.
Дон Домино не слушал.
– Игра начата без меня, – менторски сообщал он, – решением в один голос. Мой голос был неучтён. А я против, я решительно против новой Игры. Коллеги, у нас ничья, боевой пат!
На крик собрались Маски – Бригелла, Полишинель, Арлекин. Подбежала Франческа. Доктор взял за плечо Дона:
– Да прекратите вы, коллега Домино, прекратите. Маска Капитан уже с нами, его голос вам придётся учесть.
– С каких это пор? Пусть так… – Дон Домино порывисто обернулся к Капитану: – Il Capitano, твой голос? Ты за Игру, в которой играют твоим сердцем?
Капитан через прорези маски поймал взгляд Бригеллы… актёра Бербеджа… А за спинами всех старый Панталоне за руку уводил оглядывающуюся Лючинду. Капитан глянул им вслед… но не смог узнать.
Проклятый вчерашний обморок не дал сосредоточиться.
– Кто говорит об Игре? – выдавил Суренян. – Я живу. А жизнь предпочитаю проживать полностью.
– Браво, Капитан! – Бригелла зааплодировал.
Дон Домино бросился на Бригеллу:
– Паяц, фигляр, шут, актёришка! – распахивая плащ, он замахивался на Бригеллу перчаткой. – Ты не имеешь права участвовать в этой Игре. Капитан знает, кто ты, балаганщик Рич Бербедж!
Бригелла грудью наскочил на Дона Домино:
– Моя Игра давно состоялась! Моя Игра пробудила Эйвонского Лебедя!
– Эйвонского грубияна! Посмел бы он жить лет на сто позднее, я бы его! – Дон Домино выбросил руку, и с головы Бригеллы полетел на пол ярко-синий берет.
– Руки распускать, Томас Раймер! – басом взревел Бригелла. – Я обвиняю тебя в стремлении сорвать Игру. Сними же маску! – он вцепился в его чёрную маску, и та полетела на пол.
Дон Домино отскочил, хватаясь за расшибленную переносицу.
– Тебе это даром не пройдёт, Бербедж! – взвизгнул он.
Суренян узнал его. Этот фабрикантик или лавочник, которого приводил Вягин. Как его называют здесь? Томас Раймер? А тот с ненавистью посмотрел на Отелло:
– Чужак, азиат, инородец – это ты, что ли, смеешь изменять моё время? Ты хоть знаешь, кто я такой, черномазый? Да я сделаю всё, чтобы твоя Игра сошла на нет!
Суреняну показалось, что этот человек сейчас затопает ногами. Но нет, он сдержался. Он лишь выкрикнул:
– Хаос! Всё рухнет! Ведущие страны, династии, монархии – ничего же не станет! Ни Англии, ни России, ни Порты. Хаос! Весь хаос из-за тебя, – он тыкал пальцем в Отелло.
Вот здесь-то Суренян и вскинулся:
– Да что ты знаешь о хаосе, ростовщик, лавочник! – он ухватил Раймера за воротник. – Да видел ли ты настоящий хаос? Ракеты, ядра и мины, когда они рвутся под ногами, вот это – хаос! Ах, ты… – южный акцент не дал разобрать его выкрики.
Он силился ухватить Раймера за горло, но тот ловко извернулся, подставив, то ли плечо, то ли спину. Под карнавальным плащом у него была шпага, и Домино ткнул её гардой в бок Суреняна. Полковник чертыхнулся и только содрал с Родригеса плащ.
– Да уймите же, уймите их! – забилась тут Коломбина. – Они передрались уже! – Коломбина как крыльями била о воздух руками. – Арлекин, Арлекин! – она звала своего парня и визжала в истерике. – Разними их!
Арлекин, тот парень в камзоле с ромбами, изображавшими когда-то заплаты, метнулся к Отелло, от него к Дону Домино.
– А не трогай меня, деревенщина, – прошипел Раймер и врезал ему в плечо.
Коломбина завизжала ещё громче:
– Ай, порвал! Он костюм ему порвал!
Домино подобрал маску, с ненавистью смерил Отелло взглядом и скрылся в лифте. Ошарашенный Арлекин, сидя на корточках, щупал плечо с разорванным рукавом. Коломбина, ахая, кружила вокруг него, то и дело взмахивая руками как птица. Отелло скалил зубы и, сдерживая себя, бранился на двух языках.
– Это всё из-за Лючинды! – Коломбина вдруг спохватилась. – Я же ей говорила, ивы на платье – плохая примета. Ивушка – вдовье дерево. А, Доктор?
Доктор молчал. Бригелла отряхивал свой берет. Кто-то выключил музыку – наверное, искал другой диск или другую радиостанцию.
– Коллега Капитан, – тихо сказал Доктор полковнику, – тебе лучше уйти. Игра стала сильнее нас. Это уже не Игра, это – Сила Обстоятельств.
– Маски! – вдруг громко позвал Пьеро. – Игра близится к вершине. Пятистишие стало сбываться!
Пусть Коломбина голубем забьётся,
И Арлекин лохмотья разорвёт…
Здесь неожиданно провыла и смолкла музыка, погас свет, и замерли лифты. Фестиваль погрузился во тьму и тишину. Только Франческа, Смеральдина и Коломбина тихонечко ахнули. Позднее передали, что в городе на электроподстанции опять взорвали заложенную бомбу.

В кабинете на Набережной стены выкрашены в имперские жёлтые тона, а длинный стол накрыт жёлто-оранжевым сукном.
– Произошло… непредвиденное, ведь так? – государь через модные очки вопросительно смотрит на Суреняна, государь ни в чём не уверен. – Мы отложили встречу из-за открывшегося у вас ранения, ведь так?
На окнах резиденции – жалюзи. Свет и тени падают косыми полосками. От этого форма на государе кажется пёстрой, пятнистой, камуфляжной.
– Так точно, государь, – Суренян поворачивается на каблуках, не сводя глаз с императора, а тот тихо прохаживается по ковру, явно кому-то подражая.
– Ваш лечащий врач доложил о вашем удовлетворительном состоянии, ведь так? – государь вечно переспрашивает.
С портрета сумрачно глядит на него великий предок, царь Иван VI Шлиссельбургский.
– Так точно, государь, – голос у Суреняна низок и твёрд, в голосе ни тени акцента. На плечах новые генеральские погоны.
Государь, наконец, определяется и принимает решение.
– Генерал-майор! Ваша задача – стабилизировать каспийское направление и снова овладеть Тарками. Вы принимаете Царёв-Борисовский военный округ. На формирование штаба из офицеров, которым лично вы доверяете, у вас семьдесят два часа, – государь поднял глаза на табло, – сожалею, теперь только семьдесят. У вас есть вопросы и просьбы, касающиеся семьи и близких?
– Есть… Никак нет, – Отелло впервые сбился. – Есть выполнять. Вопросов нет, государь.
«Чем станет весь мир, когда Игра завершится? Неужели… Не станет ни полного императора, ни великой династии? Не станет страны, которая меня спасла. К которой я привык, которую полюбил. А что же взамен?»
– Нет, вопросов нет, государь!

Маскировочные шторы опущены. В комнате розовый полумрак, светит торшер.
– Он же слишком старый для тебя, деточка.
– Он много моложе тебя, папуля. Много моложе.
Мягко падает на диван пульт. Телевизор еле бормочет о взрывах в метро и на вокзале.
– Но он же как дикий зверь какой-то! Ты разве не видишь?
– Вот я и приручу его. Он диким не будет, успокойся.
Тихо гаснут телевизионные каналы. Опять, что ли, теракт на телецентре? Время такое…
– Дезди-джан! – отец не выдерживает. – Ты, что ли, собралась дрессировать его! Запрещаю.
– Воспитывать, – дочь внешне спокойна. – Спальня – школа, обед – проповедь. Это то, чего он был лишён всю жизнь.
Отец нервно щёлкает торшером. Прибавляет и убавляет свет. Дочь ходит по комнатам. – «Э, да что это она делает? Вещи укладывает?»
– Ты меня до инфаркта доведёшь, клянусь тебе…
Тишина. Дочь остановилась. Молчит упрямо, но как-то ласково.
– Я, что решила, то и сделаю, папочка. Я же вся в тебя. За это ты меня и любишь, – улыбается, обвивает его шею руками, целует.
– Глупая, я люблю тебя вовсе не за что-то. Упрямая. Ты и в этом похожа на мать, – смесь гордости и сожаления в его голосе.
Трезвонит телефон, дочь хватает мобильник, отходит, вся погружается в разговор. – «Кто это, кто это ей звонит? Надеюсь, подруга… Да, судя по тону, по голосу – подруга…»
Зажигаются телеканалы. Вот-вот сообщат что-то плохое. Он выключает телевизор.
– Дочь, послушай хоть раз, – просит. – Последний Фестиваль не идёт из ума. С этой новой Игрой что-то не ладно. И я волнуюсь. Этот Раймер вчера был по-своему прав. Что-то случится. А мне до сих пор не ясно, про что эта Игра и кто в ней главная роль. Говорят… Знаешь, дочь, старые Маски говорят, что так бывает, когда главной ролью Игры становишься ты сам. Это только Зрителю в Игре всё понятно. Зритель, он как Режиссёр. Мир – театр, а люди… Дезди, а может быть, Капитан – новая Маска – это кто-то из нашего круга. Может, это майор Косильцев или тот вечный прапорщик Вягин. А может, может это и твой, этот, как его – неприручённый! Ты понимаешь, Лючинда, чем это может кончиться? Дезди-джан! Ты слушаешь или нет?!
– Поняла, ну всё, договорились! – это она в телефон. Сложила пополам трубку и спрятала. – Что ты говорил, пап? Я была занята.
– Я говорил! – взорвался отец и вскочил, размахивая руками. – Я говорил. Немедленно верни все вещи на место! Ключи от авто положи на стол! Твою кредитную карту я блокирую! Из дома не выходить, вон – диверсии повсюду, – он ткнул рукой в телевизор. – И… и мобильный телефон мне отдай.
– Ну уж нет, – возмутилась та, – мобильник не дам, не устраивай мне тут строгий режим, не надо.
Сенатор ещё весь вечер бушевал и ругался. Ходил по дому и собирал ключи, кредитки и телефоны. Дезди-джан фыркнула, выпила на ночь только воды и закрылась в своей комнате.

Суренян не увидел, что на выезде с Набережной дежурит у своего авто Косильцев. Майор замер у открытой дверцы: он так старается быть замеченным. Но у Отелло раззвонилась разблокированная трубка, и Суренян приник к мобильнику.
– Отец выключил демократию и включил в себе хаестанца, – жаловалась Дезди Бугримова. – Ввёл жёсткий домострой. Всё это так несерьёзно! И так… обидно. Ты слышишь, Отелло?
– Дезди-джан, ласточка, я-я-я что-то сделаю, – от растерянности он почти заикался, – да-да-да, что-то предприму, не волнуйся.
«О как это всё не вовремя, как это не кстати, – он захлопнул трубку и спрятал её в китель. – Вся эта любовь, капризы сенатора, обиды Дезди, женитьба». – Женитьба? Это слово пронеслось в голове впервые.
– Блин, зараза, ну почему всё валится в одну кучу? – Суренян схватился за голову.
– Куда, Отелло Робертович? – не расслышал водитель.
– В министерство.
«Дезди-джан… Стоп, к чёрту! Прости, ласточка… Штаб округа: ну, да, кажется, начштаба у меня уже есть…» – он снова выхватил трубку, набрал на ней номер.
Старый, добрый, честный Вягин… – «Да бери же ты трубу, туда твою дивизию!»
– А! – воскликнул. – Наконец-то, собака ты бешеная! – весело ему этак, от души, врезал взамен приветствия.
– Генера-ал-майор! Ну-ну. Хвост поднял, жду! – острит Вягин.
«А-а, – разочаровался, – знает уже про назначение, сукин кот. Добрый же ты парняга, Вягин…»
– Короче, пакуй рюкзаки, Вягин. Купил тебе билет в турпоездку. Царёв-Борисов – далее Тарки. Что?
Насладился тишиной в трубке. У Вягина аж голос хрипотцой подёрнулся.
– Вот это дело, брат. Так я это, новый китель беру?
«Прохвост, о полковничьих звёздах мечтает. Все мы мечтаем…»
– Бери, дорогой, бери. Всё для тебя сделаю. Ничего не жалко. Братом покойным клянусь! – расчувствовался, искренне пообещал, прямо со слезой.
Вот же оно – привычное, родное, понятное! Музыка запела в душе. Бравурная или же «Ave Maria» – это сам Ангел не разберёт. Легко на душе! Собрано, деловито. Все чувства – там, в коконе, в капсуле, под листовой бронёй. Бьёт эта музыка по ушам – и среди ночи, и утром.
Да, била музыка, гремела чуть свет – на следующий день. Прямо под окнами, здесь в Доме офицеров, где окна – во внутренний дворик. А рядом с окнами – балкон. Суренян вышел, опёрся на перила. Курил.
Живой оркестр гремел «Прощание славянки». А дирижировал оркестром Косильцев. Махал руками и оглядывался на окна генеральского номера.
Отелло курил и добродушно скалился. Вот шельмец, вот мамка твоя – стерва. Перебил ведь сон: доброе что-то снилось – не из этой жизни. – «Ах, да, – сердце заныло, – Дезди-джан…»
– Ну, поднимись, поднимись сюда, – снисходительно крикнул. – Дело есть.
Набросил на плечи китель, выскочил в гостиничный коридор. Перехватил Косильцева у самого лифта. Косильцев вытянулся, распрямил перед ним плечи. М-да, тесны ему майорские погончики, очень тесны.
– Косильцев, ты, гляжу, офицер организованный и ловкий. Организуй мне одно мероприятие, – Отелло за плечи отвёл майора в сторону от лифта и от лестницы.
– Ваш-сходительство, я участвовал в разработке обороны Царёв-Борисова, у меня опыт службы в Харбине и подготовка в Академии Генерального штаба.
Косильцев замолчал. Не опускал глаз. Отелло рассматривал его: ну да, с ним всё понятно. Сначала посули награду – потом выкладывай просьбу.
– Какой… гм… участок обороны ты организовывал? – выдавил Отелло, но нарочито грубо, на «ты», как генерал – подчинённому.
– Э… – Косильцев на миг опустил глаза. – Рассчитывал снабжение основных сил.
Суренян помолчал с каменным лицом. Потом отметил:
– Припасов у них до фига было, это ты молодца. М-да… Сказал бы, что рассчитывал хоть что-нибудь для первой линии обороны – убил бы на месте. Мне трибунал не страшен, дальше фронта не сошлют.
Оба помолчали. Офицеры друг друга поняли.
– Что нужно сделать? – Косильцев тихо спросил. Тихо, почти доверительно.
Отелло Суренян также тихо перечислил:
– Автомобили. Пробиться без пробок. Группа захвата, но тихо и культурно. Доставить, кого скажу, к министерству. Параллельно: пробить разрешение на ускоренную процедуру брака. Ввиду отправки на фронт. Ещё: командировочное предписание мне и жене. Офицерское довольствие жене генерала. Срок на всё мероприятие – часы, – он похлопал Косильцева по плечу. – Это тебе, академик, первое боевое задание.
– Так понимаю, что жена… хм… невеста – это Дезди Бугримова? – Косильцев не сводил с генерала преданных глаз.
«Сообразительный», – вздохнул Отелло.
Отвернулся.
По лестнице сверху сбегал Родригес. Дон Домино. Уставился в Отелло хмурым – сверху вниз – взглядом и замер посреди лестничного марша.
«Что тебе, чёрту?» – Суренян чуть не бросил ему. Они долго смотрели один на другого. Потом Томас Раймер сорвался с места и, пробежав мимо, выскочил на улицу, в город.

Счёт бежал не на дни – на часы. Нереальный, сверхзвуковой лёт времени. Фестиваль Масок не собирался. Телевидение транслировало государя:
– Кавказ более не отграничивает зону влияния Порты от нашей сферы опеки, – государь читал по телесуфлёру. – Наш долг помочь единоверным аланам, картлийцам и хаестанцам. Эскалация конфликта необратима!
Поводом к военному положению стал авианалёт. Самолёт-снаряд без шасси для посадки, но с парой бомб под крыльями прорывался к Набережной или к армейскому министерству. Смертники напоролись на сетку аэростатов и рухнули на жилые массивы.
Если Игра не изменит реальности, мир сорвётся в войну на десятилетие.
В Генеральном штабе – невиданная суматоха. Сбивают друг друга с ног дежурные офицеры. Захлёбывается и виснет сетевая связь. Отелло Суреняну выдали предписание немедленно вылетать в округ. Округ переименован во фронт. Какофония мобильных звонков, дребезги принтеров, сирены телефаксов невыносимы.
– Необходимое условие, – диктует Отелло.
– Какие тут могут быть… – не слышит штабной.
Мелькают руки, печати, клавиатуры, лица, офицеры, курьеры, штабные. Генерал-майор через стол подаёт бумаги – документы жены на выезд в действующую часть. Штабной, не глядя, ставит печать.
– Имя по буквам проверьте, – возвращает. – Дездемона Суренян. Написано верно?
В дверях, почти в коридоре его настигает курьер с Набережной. Передаёт пакет: государь утвердил состав его штаба. Уже на лестнице Отелло раздирает пакет и бегло просматривает.
В самом верху – начальник штаба полковник Косильцев. В самом низу – заместитель по продовольствию майор Вягин. – «Прости, старина. Лучшее, что мог. Сам знаешь: у тебя ни академии, ни штабного опыта».
Беготня. Курьеры на бегу задевают плечами генералов. Мечутся с шуршащими бумажками, мечтают о фронте, о выслуге и боевых зачётах.
В кителе трезвонит мобильник. На нижних этажах Отелло выхватывает трубку. Это Дезди Бугримова – нет, Дезди Суренян.
– Отелло, Отелло, – щебечет она. – Меня не пускают. Я внизу, а меня не пускают…
– Дезди-джан, послушай! – перебивает, ловя в дверях выпадающую трубку. – Твои документы у меня. Езжай к аэродрому. Ты с Косильцевым? Молодец. Поздравь его с начштабом! Езжай, я буду через сорок минут. Езжай, целую тебя!
Выскакивает служебным ходом во двор. Его ждёт авто. Велит: «К аэродрому!» – Северным шоссе к закрытому военному аэродрому.
Когда сорвалось с места авто, тогда из служебного входа вырос Родригес. Отелло не увидел, как Раймер в бешенстве затопал ногами:
– Это недопустимо, это противоестественно! Я буду подавать протесты – прошение государю, в Генштаб, в Третье отделение!
Из здания, мягко отстранив Раймера, вышел и Доктор. На Докторе армейская форма с погонами главного военного врача.
– Прекратите, Дон Домино, – он обронил вполголоса. – Здесь не Фестиваль да вы и без маски. Бросьте. Комендант может вызвать охрану.
– Я представляю тех, – Раймер показывал какие-то документы, – кто в этой эпохе инвестирует миллиарды в «Кавказэнерго». А на лицо диверсия, вредительство: ключевой пост фронта интригами отдан кавказцу, туземцу, инородцу!
– Не разоряйтесь так громко: здесь нет прессы, служебная территория. Выйдите за ограду, поближе к публике, – Доктор подтолкнул его прочь от Генштаба и вдруг тихо-тихо бросил скороговоркой: – Уймитесь, sir Thomas Rymer, вы – субъект чужой эпохи, и ваша аккредитация здесь и сейчас – уже давно под сомнением.
Раймер сбросил с себя его руку и пошагал вдоль здания к ограде. Прямая спина аристократа источала презрение и ненависть.
– Это кровавый фарс! – Раймер не в силах себя сдерживать. – Чудовищное безвкусие!
Гудят авто, транспорт ползёт по разбитому асфальту, клубятся выхлопные газы.
– Быть трубачом в интендантской роте – вот его предел! – он ищет понимания, но Доктор не смотрит на Раймера. – Нельзя было допускать брак с этим приблудным кавказцем дочери первого лица Сената!
– А это уже низко, сэр Томас, – скривилась Дезди.
Она не уехала к аэродрому, она всё ещё пыталась прорваться к служебному ходу Генштаба. Быстро подошёл к ней Доктор и поддержал её за руку.
– Раймер, это становится бесчестным, – бросает Доктор. – Здесь вам не Англия и не охота на ведьм!
Раймер захохотал, вызывающе:
– А всё, коллега Доктор, больше нет ни стран, ни эпох! Эта затеянная Игра – мир перевернётся из-за неё с ног на голову!
– Эй, коллеги Маски, – вдруг что-то понимая, ахнула Дезди. – А почему вы здесь – и без масок? Разве Игра закончилась… А кто же тогда Капитан, его узнали? Постойте… – она зажала рот руками, догадываясь.
Раймер торжествующе молчал. У Дезди в глубине глаз промелькнул испуг:
– Я не предполагала, нет-нет, я не догадывалась, что моя и его жизнь… изменят… всю ленту времён.
– Видите ли, Лючинда, – Раймер сузил глаза. – Игра стала неодолимой. Предполагать не берусь, что случится с вами, мадам Суренян, и вашим смуглым супругом.
– А уже всё, Игра закончена, – Дезди спохватилась. – Я узнала Капитана – и всё. Разве нет? Смотрите, мир изменился: человек другой нации стал военнокомандующим. Что? – она посмотрела на Доктора. – Игра закончилась?
– К сожалению, нет, Лючинда, – остановил Доктор. – Правила Фестиваля не допускают узнаваний по подсказкам.
А Раймер не выдержал и спиной привалился к ограде здания. Тень аэростата укрыла его от солнца. Раймер поднял глаза:
– А ведь какая-то маленькая пьеска… По мотивам чужой жизни… И всё – нет ни династий, ни правящих наций, ни разумного хода истории. Как вы могли!
– Вы это о чём, Раймер? – не выдерживает Дезди. – Какая пьеска?
– Пьеска… Написанная бездарным Эйвонским выскочкой взамен балаганной комедии про добряка Отелло и бойкую на язык соседочку.
Дезди испуганно взглядывает на Доктора:
– Я… я не понимаю. Мне как-то не по себе. Боюсь, Коломбина права: ива на платье приносит несчастье.
Доктор долго молчит. Военная форма маскирует его чувства.
– Вы… – выдавливает Доктор. – Вы успеете к нему на аэродром. Теперь… все узнавания будут считаться подсказанными. Игра завершится, лишь когда сбудется пятистишие.
Дезди стоит на месте, потом собирается с духом.

Доктор не в себе, у него дрожат руки:
– Сэр Ричард, коллега, вы что же, виделись с… Эйвонским Лебедем? – он избегает громких имён.
Рич Бербедж озирается, стоя на улице мегаполиса.
– Я простой актёр…
Там, где рухнул самолёт-снаряд, дом обратился грудой кирпича и деревянных балок, с руин тянуло дымом и жжёной резиной.
– Но пьеса, Ричард, пьеса – уже написана? Я, кажется, её чувствую, – унимая волнение, Доктор приваливается спиной к стойке рекламного щита.
С развалин отходит колонна автомашин III Отделения. Грузовики вывозят битый кирпич, смешанный с обломками чьей-то мебели.
– Страшно мне, коллега, приходить в вашу Атлантиду, – вдруг признаётся актёр.
В стороне дежурит реанемобиль с погашенными маячками: живых под руинами, возможно, и нет. Доктор по-прежнему в форме военного врача. Бербедж – в театральном костюме. Вместо берета Бригеллы у него под мышкой гамлетовская шляпа.
– Я только со сцены, – извиняется он посреди развалин.
Над городом – звон сметаемых стёкол. Он нескончаем. На улице ни одного целого окна. Доктор судорожно вздыхает:
– Простая пьеса переменит всю ленту времени. Это правда? Не могу в это поверить…
– Поэтому ты и не актёр, коллега! – вскидывается Бербедж.
Армейское оцепление окружило кварталы. Впускали родственников погибших. Бербедж, глядя на чёрные мешки, вдруг признаётся:
– А видел ли ты, коллега Маска, как целый город сдаётся на милость солдатам парламента? Или как король четвертует своих изменников? А я видел, потому и привёл Капитана к моему другу Уильяму, чтобы изменить весь мир.
– Как это будет, когда изменится лента времени?
– Я об этом мечтаю, – тихо говорит Бербедж. – Вот кончатся катастрофы, мир устоится, а после… окажется, что за плечами совсем другое прошлое.
Налетела и накрыла их волна горького дыма. Чадили обломки самолёта-снаряда. Доктор не вытерпел, достал свою маску – кожаный нос-респиратор средневекового медика.
– Согласен, иногда на эту эпоху можно глядеть лишь через прорези маски. Бербедж, признайся, твой Эйвонский друг упросил тебя рассказать, что станет дальше с полковником Суреняном?
Рич Бербедж пожал плечами:
– Время прозрачно, коллега Доктор, – он уклонился от ответа. – Я-завтрашний смогу пообщаться с полковником-вчерашним. А ты-сегодняшний можешь знать о пьесе Уилла больше меня. Что тебя пугает, коллега Маска?
Громкоговоритель просил собравшихся разойтись. Конная полиция расчищала улицу для второй колонны грузовиков.
– Я боюсь за них, – предсказал Доктор. – За Капитана, Влюблённую Лючинду и старика Панталоне. Ещё ненаписанная пьеса плохо для них кончится.
– Why so? – вырвалось у Бербеджа. – Почему?
На Доктора накатила такая усталость, что маска стала давить ему лицо и виски, он с видимым трудом снял её.
– Счастливые финалы не потрясают мир так, как трагические.
Бербедж молчит. Он терзает и мнёт под мышкой чёрную гамлетовскую шляпу. Звон битого стекла внезапно затихает, и Бербедж вздрагивает. Он стискивает в руке свою сценическую шляпу.
– Две строчки сбылись, – он судорожно шепчет.
– Что?! – восклицает Доктор.
Усталый Доктор снимет маску-нос,
Тогда Бригелла шляпу заломает…
– Так пятую, пятую строчку вспомни! – Доктор бросается к Бербеджу. – Это же ты её назвал, ты!
– И срезанная ива… зацветёт, – меняется в лице Бербедж.
– И срезанная ива заалеет, – кричит на него Доктор. – Ты сказал: заалеет! Ты – паяц, актёришка, шут! Мало тебе трагедий на сцене твоего балагана? Кровью же, кровью она заалеет!
– Я сказал: зацветёт, – оправдывается и вырывается Бербедж. – Зацветёт – это было в рифму к разорвёт…
– Ты сказал: заалеет!
Доктор выпускает гамлетовский камзол Бербеджа. Доктор кривится, он близоруко – без очков – щурится. Над микрорайоном снова натягивают противовоздушную сетку.

Северное шоссе резко сужается. Чёрный авто несётся по пустой трассе. Наверное, Игре скоро конец. Сердце сжимается, и так хочется верить, что Игра – позади. Он выиграл эту Игру. Разве нет? – «Пусть будет так», – шуршат по асфальту шины авто.
Сирота, казарменный мальчишка – он выжил. Военнопленный и раб – он спасся. Гарнизоны, маршевые броски – он победил и пекло Царёв-Борисова, и ракетные обстрелы! С шорохом катится авто по Северному шоссе. А душа нестарого генерала – не на месте.
Он награждён, он в чинах, в Армии равных ему – единицы. А впереди – всего один бой, одна последняя победа. И далее – умиротворённый мир на ленте прозрачного времени…
«Слишком хорошо. Так не бывает… Хороших концов вообще нет», – а мимо ползут заброшенные доты, остатки укреплений Второй Русско-Прусской войны. – «Ведь это переход, – он понимает. – Ну, на секунду, – решается Отелло, – на одно мгновение. Туда – и снова сюда, там – час, здесь – всего лишь миг».
И пригород становится Лондоном. Нет, этого мало: сердцем Лондона. Его душой, Виндзорским замком, где когда-то играл Шекспир перед самим королём.
Вот они, аристократы: бесстыдные лорды и наглые графы. Зал ими полон. Парики, кружева, мушки на щеках, пудра и банты. В глазах же – ненависть и презрение к нему, к Отелло Суреняну, вдруг вставшему на краю сцены.
– Чёрный, – несутся голоса.
– В генеральском мундире? – злое недоумение.
– Урод! – животная ненависть.
– Ревнивый ублюдок, – презрение.
Над всеми торжествует лорд Раймер, королевский историограф. Он – признанное светило. Его слова ловят на лету аристократы. Взмах руки – и высказанная им мысль режет как острие меча: приговором, клеймом! На века. Хохот ломающихся басков, глумливое ржание. Их тени метнулись к нему…
…На аэродроме первым из всех метнулся к нему Вягин. Честный, добрый старина майор Вягин. Майор то бросался к капоту авто, то колотил в окна, и еле позволил Суреняну вылезти.
– Смог, всё-таки, да? – стонал Вягин. – А, Суренян? Смог-таки перешагнуть через меня? Ну, не ожидал. Обещал же мне, мамой клялся, хаестанец чёртов!
– Постой, Вягин, друг, – проклятый южный акцент снова прорывается. – Постой же, угомонись, – Суренян пытается схватить Вягина за плечо, но только царапнул шевронами по его майорской форме. – Друг, – в смятении добавляет Отелло.
– Друг? – корчится от досады Вягин. – Зам по продовольствию я тебе, а не друг! Что? Это не мы были вместе в деле на Кипре и в акции на Родосе? Нет? Под Баязетом, в Тарках и под Царёв-Борисовым? Я ли не отличился! Я ли не рвал все дыры, чтоб выслужиться! Зам по тушёнке… На фиг мне этот геморрой сдался?
Хлопают дверцы авто. Офицеры спешат к нему с лётного поля. Скандал, это не к месту. Всё не ко времени.
– Вягин, Вягин, Вягин, слышь, – пробует унять его Отелло, – ну, прости, прости, не было другой вакансии. Обстоятельства. Зампопрод – это для начала. Потом. Всё будет потом.
– Об Вягина можно ноги вытирать?! Да? Вягин – кто? Вечный прапорщик, – язвит и гримасничает Вягин. – А и верно – сапог! Тупой как валенок. Свой в доску парень. Наплевать – и растереть! Кто такой Вягин? Ау! Нет Вягина, – Вягин стервенеет, он всклокочен и растрёпан. – Ума нет, мыслей в голове нет, он ничего не чувствует, с ним можно по-свински! Девятнадцать лет по казармам, – воет Вягин, – восемь лет горячих точек, боевых выходов без счёта…
Отелло места себе не находит. До чего же гадко, подло, некрасиво всё под конец Игры складывается.
– А хочешь, – тихо говорит он, как прощенья у Вягина просит, – я на твою жену оформлю офицерское довольствие? Она при Дезди будет, ну… как помощница по хозяйству, что ли… Это для начала, только для начала! – спохватывается он.
– А-а! Спасибо, – расшаркался Вягин. – А меня – денщиком, ординарцем назначь! Всё ложь, Суренян. Всё ложь!
До слёз резануло. То самое слово.
Минуту назад – в той эпохе за вратами прозрачного времени – Томас Раймер, оглядывая юнцов-аристократов, выкрикнул:
– Нет ничего более отвратительного, чем Ложь! А трагедия «Отелло» Уилла Шекспира есть Ложь отвратительнейшая. Он высмеял солдата Яго как подлеца и лицемера. А со времён Рима известно, что военные люди – честны и прямодушны! Это пасквиль, достойный осмеяния, – грозил пальцем лорд Раймер, – это клевета на Англию и Её Армию!
Сэр Томас гремел с кафедры, а юные лорды рукоплескали. Скоро их шпаги зазвенят в американских колониях и в войнах в Ирландии. Они докажут свою правоту армейскими пушками и мощью военного флота!
– В Англии и Её Армии, – (о, это был звёздный час Раймера, детальным разгромом «Отелло» он впишет себя в Историю), – чёрный инородец женился бы на грязной уличной потаскушке. А деревенщина Уильям женит его на дочери первого вельможи! Немыслимо. Всё это – фарс, кровавый фарс без соли и специй!
Бойцы и командиры Имперских подразделений смеялись и аплодировали затянутыми в шёлковые перчатки ладонями.
– Ах, кто это пожаловал! – Томас Раймер, он же Дон Домино, замечает смуглолицего и горбоносого генерал-майора Отелло. – Вот вам – Мавр, пылающий недозволенной страстью к Белой Женщине!
…На лётном поле заработали моторы, дали добро к вылету. Отелло скорым шагом двинулся туда, к самолёту. Но, обгоняя его, пронеслась и взвизгнула тормозами автомашина Косильцева.
Из авто появилась Дезди – спешащая, раскрасневшаяся. На ней даже кителёк как военная форма: погончики, карманчики. И пилотка. Стиль «милитари».
– Что, воин мой прекрасный? – Отелло улыбнулся.
– Успела? Мой генерал… – шутя, отдала честь.
Косильцев тут как тут – закрывает за ней дверцу. Встрял, внёс свои пять копеек:
– Не воин – главком. Командир нашего командира!
Молчал бы уж… Тень недовольства на лице Суреняна: что-то его слишком много в последние дни.
– Отойдём, – попросил Дезди. Хотел попросить ласково, а вышло с оттяжечкой, на кавказский манер: «атайдом…» К тому же не сдержался: – Чересчур часто он рядом с тобой, этот Косильцев. Что люди скажут! – упрекнул, сделал выговор.
– О! – подняла брови Дезди. – Первый упрёк, запишем. Мой генерал уже ревнует!
Отелло промолчал. В самом деле: некстати он это, зря, не вовремя. В стороне рокотали моторы, его ждала кабина, а он тут сцены устраивает.
– Дезди-джан, ласточка, – справился с собой.
У Дезди обиженные губы, обиженные брови. Отелло расстегнул китель, вынул сложенный вчетверо вышитый платочек. Протянул ей, на ходу сочиняя:
– Вот… Платок моей матери… Как бы хаестанский обычай… Свекровь дарит невестке платок, чтобы она хранила. Береги его! – протянул ещё раз, настойчивее.
Она взяла платок. Подняла брови. Показала, что удивилась:
– Ты как отец. Тоже включил хаестанца. Ну, спасибо, – поцеловала в щёку. – Мой генерал, я тебя переучу, обещаю.
А когда целовала, что-то царапнуло его по форме. Он разглядел: к карманчику её кителька была приколота веточка ивы…
Узнал!... Он узнал её…
Моторы ревут, офицеры сигналят, чтобы он торопился. Времени уже нет. Там впереди – гарнизон, округ, боевые операции. А тут… Срезанная ивушка вместо брошки.
– Лючинда? – пресёкся голос.
– Теперь это неважно, – она мотнула головой. – Жди пятой строчки.
– Там – что? – предательский акцент выдал волнение, но это в последний раз.
…И срезанная ива заалеет.
– Я поставлю её в воду, – сказала Дезди. – Ивушка даст листья и зацветёт. Заалеет.
– Н-нет. Не надо. Не делай. Плохая примета, если зацветёт срезанная ива, – Отелло разволновался. – Или то говорят про рябину?
– Выключи хаестанца, – Дезди ласково попросила и опять поцеловала его.
Они расстались. Следующим вылетом – дня через два – она прилетит к нему в военный округ…
– Печалься, Мавр! – вороном на дубу предрёк ему Томас Раймер. – Несдержанный и недоверчивый, ты сам – корень твоих бед. Всё зло, что произойдёт, гнездится в тебе самом!
– Что – чёрен я? Так это – война, – Отелло скрестил на груди руки.
– Война это ты, – он скалил зубы. – Ты и твоя жизнь – вот это хаос и ад. А ты слеп и не веришь в свет, ты чёрен и не веришь в рай. Да! Убирайся в твою эпоху, где ждут тебя бомбы и артиллерийские системы.
Этот Раймер, Дон Домино, хищно смеялся и держал себя победителем. Впереди и сзади, вокруг них столпились молодые офицеры и генералы будущих войн Империи и Её Армии. Раймер с ног до головы окинул Отелло взглядом:
– Хорош! Сказать нечего! Холодная сталь в глазах, седина прежде возраста, изрезавшие лоб морщины. О да! Золотые погоны, армейская форма и выправка. Цезарь – в сравнении ничто! Шекспир, ты победил! Ты сотворил великого героя, который своею рукой губит своё счастье. О, ты потряс зрителя и перевернул мир! – сэр Томас дьявольски захихикал. – Но я-то, я-то победил тебя, Эйвонский выскочка, и уничтожил тебя, генерал Отелло!
– Что ты мелешь! – руки Отелло метнулись, чтобы ухватить Раймера за горло, но молодые лорды с воплями оттеснили его.
– Ага! – хохотал Раймер. – Вот-вот, души, души меня! Над тобой будут смеяться, ревнивец Отелло! Ты выйдешь на сцену в тюрбане, с выпученными глазами и с лицом, измазанным гуталином. Я же высмеял, уничтожил, убил пьеску этого Уильяма! Ну, восклицай теперь: «О крови, крови жажду я!» Да ты смешон, ты – пародия, ты больше не герой с судьбой, полной горечи! А без горечи мир не перевернёшь… Эй, контуженный, ты ещё не спешишь свалиться в обморок? Поспеши, трагедия только начинается!
…Вот тогда его резко выдернуло из прошлого. Он вернулся в авто, мчащийся к аэродрому.
Теперь его болтало в тесной кабине в воздухе. Он мотал головой и ещё слышал звучавший в ушах хохот. Трагедия начинается? Ну, так это означает лишь то, что Игра, начавшаяся на улицах города, ещё не закончилась!
– Я не играю, – сказал сам себе воин, прошедший сквозь ад и не верящий в счастье, – я живу.

Да, мир – это театр, и занавес поднимается, акт первый, сцена первая.
– Это нечестно, майор! – машет руками Родька-Родригес (он же Томас Раймер, он же Дон Домино). – Ты брал для него деньги. Ты клялся, что он всё вернёт. Ну, или ты сам заплатишь, когда выбьешь себе должность. Где деньги, Вягин, где твоя должность, зам по гречневой каше?
– Три! – Вягин для убедительности растопыривает пальцы, Вягин не трезв, он качается. – Три неслабых человечка звонили ему обо мне! – это он врёт, на ходу врёт, чтобы оправдаться.
Здесь ранний рассвет. В подъездах курящие юнцы затихли, ночные клубы закрылись. Они на улице одни – вот, только что вышли из такого клуба. Шоссе молчит, пробок ещё нет, утро.
– Поздно, финиш, начштаб утверждён, – Вягин наливает глаза и убеждает Родригеса: – Он, видишь ли, в Харбинé служил. Косильцев-то, академик, студентишка, счетовод штабной. В Харбинé! – паясничает Вягин. – Знаем, слыхали: он-то и роты на дело не водил, а туда же!
Рядом – охраняемые подъезды, слабый свет ламп льётся из них. Элитные дома, элитные тротуары. Жилкомплекс на Новокутузовском – отсюда прямая трасса на Набережную.
– Меня – по боку, – Вягин жалуется, да хоть бы тень сочувствия в глазах Родригеса. – Счетовода он взял, а я – кто? Адъютант черномазого превосходительства! Нет, слышишь? – майор пытается говорить доверительно. – Тут всюду так. Это общее зло, клянусь – продвижение по звонкам, по телефону…
– Так отплати же ему, – роняет Родька.
Вягин, высоко задрав голову, смотрит на одно из окон. Там маячит свет, непогашенный с вечера. Свет полупритушен шторами.
– Ай, кто это там? – Вягин скалится и бормочет себе под нос: – А то я не знаю, чья это квартирка. Бывал я там! Не, Родька, слышь, наш-то увёз-таки Бугримовскую дочку, блин. Ай-ай-ай, светская львица! По казармам я гуляла, – кривляется он.
– Отплати ему, – холоден и чёрств этот Дон Домино. У него аристократическая спина и высокомерие в глазах. – Отплати!
– Легко! – Вягин рвётся к дверям и в азарте давит на кнопочки домофона. – Сенатора мне Бугримова, – орёт он дежурному, – касаемо его дочери!
И ждёт, терпеливо ждёт, сопит над динамиком. Потом вопит, глумясь и торжествуя:
– А-а, хрен-маразматик, проспал-таки дочку? Поимел её кавказский мерин в хвост и в гриву!
Динамик что-то шелестит в старческом потрясении, слышатся только обрывки слов.
– Ага! – куражится Вягин, притоптывая ногами. – Я-то – подлец, ага! Мне уже доложили. А ты – сенатор!
Зажёгся свет, в вестибюле зашевелилась охрана. А Вягин остервенело давит уже на все кнопки:
– Эй, вставайте! Воры, воры, воры, воры!
…Где-то на военной базе садится на посадочную полосу самолёт. Из самолёта выйдет командующий округом. Впереди у него грохот боёв и новые победы, а скоро прилетит любимая жена с веточкой ивы на груди вместо брошки. Завьётся около них Косильцев, поклянётся в преданной дружбе Вягин.
Но занавес, неумолимый занавес Игры над ними лишь только поднимается. Акт первый, сцена первая…

__________