| dinalt | Дата: Понедельник, день тяжелый(((, 05.03.2012, 15:21 | Сообщение # 1 |
Добрый админ :)
Сообщений: 3147
Награды: 28
Репутация: 17
Статус: Offline
| Из бесед со студентами и преподавателями университета штата Виргиния в 1957—1958 годах
Вопрос: Готорну не удавались положительные герои, тогда как его более или менее отрицательные являются творением гения. Как, по-вашему, все ли писатели испытывают такого рода затруднения? Действительно ли положительного героя труднее вывести, чем отрицательного?
Ответ: Это, видимо, свойственно человеческой природе, и дело не столько в характере писателя, сколько в самой природе человека — зло легче представить, чем добро… зло легче описать правдоподобно, с большей достоверностью, чем добро.
Вопрос. Мне хотелось бы спросить по поводу ваших ранних индейских рассказов, в частности о рассказе «Красные листья». В нем вы подразумевали, что Дуум нарочно подстроил крушение парохода и, видимо, убил этого человека — Давида Коленкора, чье имя он себе присвоил? Имел ли он хотя бы какое-то намерение заполучить этот пароход со временем?
Ответ. Нет, пароход просто слишком далеко поднялся вверх по реке и оставался там очень долго, так что, когда вода летом спала, он уже не мог вернуться назад, поэтому его владельцы сняли с него все ценное оборудование и механизмы, а остальное бросили на произвол судьбы. Дуум же решил, что судно было бы прекрасным дополнением к его жилому дому. Вот почему он со своими людьми вытянул его из воды и волоком перетащил к себе на плантацию.
Вопрос. Вы когда-либо слышали, что кто-то в действительности так сделал?
Ответ. Нет, не слышал. Эпизод этот целиком выдуман…
Вопрос. М-р Фолкнер, скажите, насколько важно, по-вашему, высшее образование?
Ответ. Хм… это все равно, что решать, насколько важна для писателя теплая квартира. Некоторым писателям, как и некоторым людям, высшее образование могло бы принести большую пользу, так же как многие из нас не могли бы работать в холодной, нетопленной комнате. Что же касается существа вопроса, то я даже пытаться не могу на него ответить, потому что тут я связан по рукам и ногам, ибо сам оного не имею…
…Мне кажется, что действительно существенно важно, так это то, что колледж первый формирует человека, делает его гуманистом: тот не может писать, кто вначале не гуманист, — если высшее образование может дать ему это, тогда оно необходимо ему. Но если писатель ухитрился приобрести все это вне колледжа, тогда высшее образование ему ни к чему. Но вы не станете… я не думаю, что вы начнете утверждать, что именно колледж решает, быть или не быть кому-то литератором.
Вопрос. Вы считаете, что если в нем сидит писатель, то он все равно проявится?
Ответ. Да. Я не говорю, что колледж ничего не дает, однако он не сделает человека писателем, если тот сам не сделается им.
Вопрос. М-р Фолкнер, когда вы пишете, вы думаете о каком-то конкретном читателе или рассчитываете на какую-то определенную аудиторию?
Ответ. Нет, не думаю. Я писал, и прошли годы, прежде чем мне пришло в голову, что кто-то посторонний будет читать этот вздор, и я никогда не бросал этой привычки. Я все еще продолжаю писать потому, что это терзает мне сердце так сильно, что мне хочется избавиться от мучения, тогда я сажусь и изливаю свою боль на бумаге.
Вопрос. Полагаю, мне можно спросить у вас, м-р Фолкнер, потому что кто-то спросил меня об этом вчера: с чего вы начинаете писать рассказ, как он приходит нам в голову? У меня была подруга, она писательница. Так она говорила, что вначале долго думает над рассказом, а потом раз… он готов, причем рассказ пишется почти без исправлений и переделок, что он уже завершен в голове и в этом виде перекладывается на бумагу. Бывает ли с вами что-либо похожее, когда вы пишете, или же и нас все происходит иначе?
Ответ. Отчасти так оно и бывает. Однако, я полагаю, вы не станете выводить из этого какого-то твердого, раз навсегда данного правила, как писать рассказы, выводить теорию рассказа. Первое, что нужно: в писателе должно заговорить дьявольское желание писать, даже не зная почему; иногда писатель хотел бы, чтобы это желание его отпустило, но увы! это ему не под силу. Сам рассказ может возникнуть в голове из любого анекдота, увиденного персонажа, но у меня он никогда не возникал из идеи потому, что я мало что знаю об идеях, они меня просто не интересуют, я интересуюсь людьми, хотя, поскольку все, что здесь говорю, я говорю из личного опыта, и это будет, вероятно, иметь ограниченное значение. Меня интересуют главным образом люди в их столкновениях с самим с собой, в столкновениях с другими людьми или со своим временем и местом, с окружающей их обстановкой. Так что я считаю, что какого-либо определенного правила, как, с чего начинать писать, в действительности не существует.
Вопрос. М-р Фолкнер, как, по-вашему, писатель может научить писать более молодых литераторов?
Ответ. Не думаю, чтобы кто-то мог чему-то научить другого. Я полагаю, что вы (преподаватели) учите его этому, однако, как я уже говорил, если начинающий писатель имеет дьявольское желание писать и хочет научиться писать, зная, о чем писать, но не зная как, то такой человек будет учиться на всем, будет черпать знания из любого источника, какой только найдет. Он будет учиться у более взрослых людей, не писателей, будет учиться у писателей, но он выучится — вы же его научить не сможете. Я считаю, если какой-то писатель действительно горит желанием сказать что-то, то у него нет времени, чтобы сидеть за партой и учиться: он слишком занят учебой у жизни — он знает, что ему нужно, внутреннее чутье подсказывает ему взять это у одного человека, а это — у другого. Если же в нем нет этого горения, то вряд ли он найдет время сидеть с преподавателями, слушать их лекции и учиться.
Вопрос. М-р Фолкнер, когда вы впервые поняли, что хотите писать?
Ответ. Полагаю, что я начал изводить бумагу с тех пор, как научился читать. В молодости я писал стихи, пока не понял, что стихи мои дрянь и никогда не станут хорошими. Жил я в то время в Новом Орлеане и занимался бутлегерством. Мне тогда было лет двадцать с небольшим. Я водил катер из Нового Орлеана, пересекал озеро Поншартрен и спускался по Береговому каналу в залив, куда кубинская шхуна подвозила тайком с Кубы спирт-сырец, зарывали его на песчаной отмели, а мы выкапывали канистры и привозили в город бутлегеру и его матери — красивой маленькой старушке итальянке — она была нашим главным технологом и с помощью небольшого количества креозота могла превратить этот спирт по желанию или в шотландское виски, или в русскую водку, у нас имелись нужные этикетки, бутылки и все остальное — в общем, дело было поставлено на широкую ногу. Как-то я познакомился с жившим в то время там Шервудом Андерсеном. Мне он как-то сразу понравился, и мы с ним встречались ежедневно, бродили по городу, знакомились с различными людьми, он мне рассказывал что-нибудь, а я слушал. По вечерам мы заходили в какой-нибудь тайный кабачок, где брали столик и просиживали до часу-двух ночи. Однажды Андерсен не появился. Сказали — занят работой. На второй день пришел. Потом опять пропал на день, занявшись работой. И тогда я подумал, что если такова жизнь писательская, то мне бы стоило стать писателем. Вот каким образом я взялся писать книгу, а когда начал, то увидел, что писать приятно. Некоторое время я не видел Андерсена, но однажды встретил на улице случайно его жену. Она спросила, где это я пропадал, почему меня так долго не было видно? Уж не случилось ли что со мной худого? Я ответил, что нет, что я пишу книгу. Тогда она сказала: «А вы не хотите показать ее Шервуду?» — на что я ответил: «Нет, она еще не кончена». Ведь я и подумать не смел, что кто-то будет ее читать, мне было просто приятно писать. В следующий раз, когда мы опять встретились, она мне призналась, что рассказала Шервуду о моем романе, на что тот воскликнул «Вот те на!» — а затем добавил, что поможет мне издать ее. Он попросит своего издателя опубликовать книгу. Я сказал: «Добро!» Вот как получилось, что моя первая книга * нашла издателя, а я понял, что писать — штука приятная. Мне полюбилось писать, и с тех пор я продолжаю заниматься этим и дальше.
Вопрос. Каким образом вы зарабатывали тогда себе на хлеб?
Ответ. Когда как. Я был мастером на все руки: водил катера, самолеты, малярничал, занимался фермерством и т. д. и т. п. Денег мне много не надо было, жизнь в Новом Орлеане в те времена была дешевой, и все, что мне нужно было, так это крыша над головой, немного хлеба, табак и виски. Я мог за два-три дня заработать на целый месяц. Я по характеру своему бездельник и бродяга. У меня нет желания работать ради денег…
Вопрос. М-р Фолкнер, под каким углом зрения вы написали рассказ по названию «Каркасон»?
Ответ. Я написал о молодом человеке, который пришел в противоречие с окружающей его обстановкой. Мне показалось, что фантастика — лучший метод для изображения его истории. Если бы написать его с точки зрения обычного реализма, то он бы кое-что утратил, так мне кажется. Это один из тех рассказов, который мне самому всегда нравится, потому что в нем я вновь себя чувствую поэтом.
Вопрос. Попутно с этим рассказом: существует старая французская поэма, я забыл ее автора, которая имеет много общего по сюжету с этим рассказом. Хотелось бы знать, вам она была известна в то время?
Ответ. Нет, неизвестна, хотя, если бы была известна и мне понадобилось бы позаимствовать сюжет из нее, уверяю вас, я бы это сделал не задумываясь.
Вопрос. Какие современные писатели-новеллисты вызывают ваше восхищение?
Ответ. Я затрудняюсь ответить на этот вопрос, потому что я думаю не о писателях, а об их литературных героях. Я помню массу литературных героев в различных произведениях, но не всегда могу вспомнить автора. Однако, когда я был молод, то таковыми писателями для меня были Томас Вир, который, как я уже говорил, оказал на меня громадное влияние, Чехов, ну и другие.
Вопрос. М-р Фолкнер, насколько, по-вашему, писательское «я», связанное с героями произведений, зависит от внутреннего «я», связанного в действительности с реальными людьми в существующем мире?
Ответ. Мне кажется, что писательство тут ни при чем. Писатель может быть связан с людьми, он может быть связан с алкоголем, азартной игрой, но это не должно отражаться на нем как писателе. Я считаю, что если в нем имеется дьявольское желание что-то сказать, то он будет писать об этом… Я часто слышал, как многие говорят: «Да, если бы я не был женат и не имел детей, я бы стал писателем». Я слышал, как люди говорят: «Если бы я мог бросить свою работу, я стал бы писать». Мне трудно согласиться с такими словами. Я считаю, что, если вы намереваетесь писать, вы будете писать и ничто вас не остановит. Если вы не можете втянуться в это дело, а у большинства так оно и выходит, то это, может быть, и лучше для вас.
Вопрос. М-р Фолкнер, в рассказе «Красные листья» негр-слуга убегает от своих преследователей — индейцев и, попав в болото, прячется там и, чтобы избежать поимки, позволяет ядовитой змее укусить за плечо. Потом индейцы приходят и его так или иначе ловят. Так вот, почему в рассказе дан этот эпизод со змеей? Чтобы показать, что от судьбы не убежишь?
Ответ. Нет, совсем не так. Эпизод этот нужен был для того, чтобы показать, что человек, даже если он знает, что наверняка умрет, и считает, что может спокойно принять смерть, он все равно не сможет этого сделать, не сможет в действительности! Этот некто сказал себе: «Я уже мертв, неважно, укусит ли меня змея, я уже мертв», и тем не менее он все еще старается как-то отдалить от себя смерть — человек будет цепляться за жизнь, и когда ему предстоит выбрать между огромным несчастьем, бедой и полной пустотой, он предпочтет несчастье.
Вопрос. Многие писатели, начиная писать, обычно в своих первых произведениях брали в качестве героя (чаще всего положительного) самих себя. Так вот, ничего подобного я у вас не нашел совершенно. Вы когда-нибудь отождествляли себя с одним из ваших героев и как вы смогли устоять против искушения вывести себя, ну, скажем, в виде Гэвина Стивенса или просто того пожилого человека, что появляется на последних страницах вашего романа «Притча»?
Ответ. Не знаю, как другие, но любой писатель может просто ответить, насколько он отождествил себя со своим героем. Весьма часто юноша начинает писать о себе только потому, что себя он знает лучше других. То есть он использует себя в качестве мерила и, чтобы упростить дело, пишет о себе так, каким бы он хотел себя видеть или каким, вероятно, надеется стать, или, быть может, каким он себя ненавидит за свое внутреннее содержание. Между тем, чем больше вы пишете, тем больше понимаете, что ; именно вы должны писать, и больше познаете в процессе работы, и, видимо, у вас тогда не останется времени, чтобы отождествлять себя с каким-то героем, за исключением тех моментов, когда герой должен выразить то отношение к явлениям жизни, которое вы сами считаете правдивым и истинным. В этом случае вы вкладываете ваши собственные мысли в уста вашего героя, но теперь, если вы делаете подобные образом, они уже становятся его мыслями.
Не думаю, чтобы вы стали проповедовать устами вашего героя собственные взгляды, ибо все ваше время уйдет на то, чтобы писать о людях. Конечно, бывает, что герой согласен с вами в каком-то определенном и вполне конкретном вопросе, и тогда он говорит вашими словами.
Вопрос. Был ли когда-либо в действительности аукцион с пятнистыми лошадьми, как он у вас описан в романе «Деревня»?
Ответ. Да, был. Я сам когда-то купил одну из них. Каждое лето кто-нибудь пригонял табун этих лошадок в нашу округу. То были западные пони — пегашки, не знавшие узды и вкуса овса. Их приводили в наш городишко и продавали с аукциона по три-четыре до семи долларов. У нас была двуколка с осью, сделанной из бука, и оглоблями, но эта тварь нас обманула. Она оказалась сущим дьяволом, диким зверем, а никак не домашней животиной. Когда Бастер сказал, что все готовы, мы выкатили из сарая двуколку, и, накинув на голову лошадки мешок, впятили ее в оглобли, и с помощью двух негров взнуздали и затянули на ней подпругу и ремни. Бастер и я взобрались на сиденье, и Бастер сказал: «Порядок, мальчики. Нy-ка отпустите-ка лошаденку». Негры сорвали с нее мешок. «Лошаденка» рванула напрямки туда, где стояли огромные ворота в узкий проулок. У ворот эта малышка резко свернула в сторону, ударив колесом о воротный столб так, что и свалился на ступицу другого колеса, но Бастер подхватил меня зашиворот и выбросил словно мешок из коляски, а затем выпрыгнул сам. Двуколка прогремела по Косогору, и через минуту мы увидели нашу лошадку в миле от нас, несущейся по вмиг опустевшей улице. Она исчезла… Так же как и сбруя с остатками коляски.
То было веселое происшествие. Потом мы ее поймали, объездили, и я часто катался на ней. Я любил ее, ведь то была моя собственная лошадь, купленная мной на свои кровные сбережения.
Вопрос. Вы как-то говорили, что роман «Шум и ярость» возник из образа девочки, взбиравшейся на дерево, так что мне бы хотелось знать, каким образом вы создали из этого роман или же вы просто, как говорите, позволили повествованию самому развиваться?
Ответ. Образ — не то слово. Это было больше чем образ, это была очень впечатляющая картина, вид этих детей. Конечно, я тогда еще не знал, что один из них страдает врожденным слабоумием, из тех трех мальчиков и одной девочки. Девочка эта оказалась единственным существом, достаточно храбрым, чтобы взобраться на дерево и посмотреть сквозь запретное окно с целью узнать, что там делается. (Там шли похороны ее бабушки.) И вот это все, на что в книге потребовалось четыреста страниц, чтобы объяснить, почему она оказалась столь храброй, чтобы взобраться на дерево и взглянуть в то окно. Для меня это был целый образ, причем очень трогательный, он символизировался запачканными на заду штанишками, когда ее братишки глядели на яблоню снизу, и именно эти грязные штанишки символизировали сиротство этой девочки, сиротство, заставившее ее бежать из единственного крова, который она имела, крова, где ее ни разу никто не приласкал и не приголубил.
Первоначально я думал, что из этого выйдет рассказ, так это, на две-три странички, в тысячу слов, но из этого у меня ничего не получилось. В первый раз я написал рассказ от лица слабоумного, идиота, поскольку я чувствовал и понимал, эта история была бы очень эффектной, если бы ее рассказал человек, который лишь способен видеть происходящее, но не способен понять причины. Но у меня ничего не получилось. Тогда я написал новый рассказ от лица второго брата, и опять у меня ничего не вышло. В третий раз я написал этот рассказ от лица третьего брата. Но и это еще оказалось не все. Я соединил все эти три произведения в одно, заполнив пустые места авторской речью, и у меня получился роман, который и был опубликован, так и не получив должного завершения. Я не могу оставить его в таком виде и хочу попытаться еще раз переписать его, хотя меня может опять постигнуть неудача.
Вопрос. Относительно романа «Свет в августе». Не могли бы вы, сэр, сказать, какова была цель, когда вы поместили главу о прежней жизни Хайкхтауэра в конце книги, а не тогда, когда этот человек впервые появляется на ее страницах?
Ответ. Если книга не следует обычной прямой линии, как, например, история приключений, то она становится серией отдельных произведений. Писание книги сильно напоминает украшение витрины магазина. Нужно обладать определенным чувством меры и вкусом чтобы расставить различные вещи один возле другого, в наиболее вы годном для них освещении… Хайкхтауэр был человеком, который хотел стать лучше, чем стал. Он потерпел неудачу в семейной жизни. Это был еще один его шанс стать хорошим, но он изменил своей данной перед алтарем клятве. Он уходит в свое прошлое, где некий член его семейства бы достаточно храбр, чтобы противостоять моменту. Это и было изложено в конце книги, в том месте, где, как мне казалось, оно будет наиболее эффектно выделяться.
Вопрос. Сэр, как, по-вашему, легче вывести в художественном произведении женский персонаж или мужской?
Ответ. О женщинах писать намного приятней потому, что я считаю, женщины — это что-то такое чудесное и удивительное, причем я так мало их знаю… В общем, писать о женщинах приятней, чем о мужчинах, и трудней, разумеется.
Вопрос. Сэр, в одной из своих бесед вы сказали, что романы часто начинаются, когда в голове у вас возник образ героя или нескольких героев. Скажите, рассказы также начинаются с этого? Тут вы тоже начинаете с личности или же вы?..
Ответ. Иногда с образа героя иногда просто с анекдота, но рассказ задумывается по тем же самым канонам, как и роман. Первое, с чем писатель сталкивается это с необходимостью рассказать о задуманном как можно быстрее и проще, и если писатель талантлив, если он первоклассный писатель, такой, как Чехов, то в таком случае он напишет рассказ в две-три тысячи, не более, слов. Если же он писатель слабый, то тот же рассказ отнимет у него восемьдесят тысяч слов. Оба писателя схожи в том, что они пытались рассказать об одном и том же достаточно правдоподобно и захватывающе самым кратчайшим путем, каким могли. То есть я не верю, когда мужчина или женщина усаживаются за стол и говорят: «Сейчас я напишу рассказ», или «Сейчас я напишу роман».
Идея, которая возникает из какой-то мысли или образа героя, с анекдота или самопроизвольно, подобна молнии: она начинает обретать форму, и тогда писатель видит, будет ли это рассказ или роман. Иногда, но не всегда, он думает, что это будет рассказ, и считает, что может его написать. Иногда видит, что из этого может получиться роман, начинает его и по мере работы уясняет, что нет, что он может рассказать обо всем том в каких-то двух-пяти тысячах слов.
Тут нет единого правила.
Вопрос. Вы когда-нибудь вскакиваете среди ночи и начинаете писать и пишете до рассвета?
Ответ. О да. Очень часто. Тут я не придерживаюсь какого-то определенного правила. Я слышал о людях, которые могут сидеть и писать много часов подряд или могут написать за день массу страниц, но со мной такого никогда не случалось. Я люблю писать, когда жарко, а затем я бросаю и отдыхаю, чтобы потом приняться вновь. Иногда я работаю по четырнадцать-шестнадцать часов в день, а затем не могу написать ни строчки в течение четырнадцати-шестнадцати дней.
Вопрос. Сэр, я понял, что роман «Святилище», как вы сказали, был написан ради сенсации, ради денег. Могли бы вы сейчас сказать начинающему писателю, который может устремиться в погоне за сенсацией, имеет ли он право посвятить свое время и свой талант, если он у него имеется, на написание сенсационной книги (бестселлера) или же ему следует писать более или менее, как сказали бы вы, от души, или так, как, он чувствует, должен написать, а не так, как, по его понятию, его быстрее признают.
Ответ. Я должен сказать, что, если писатель создает своих героев людьми живыми, во плоти и крови, правдоподобными, пишет искренно и верно, тогда он может воспользоваться сенсационализмом, если полагает, что так будет более эффектно для повествования. Но если он пишет только ради сенсации, в погоне за деньгами, тогда он просто предает свой талант и заслуживает наказания. То есть сенсационализм является попутным орудием, которым он может воспользоваться, как плотник берет первый подвернувшийся под руку молоток, чтобы вбить гвоздь. Если же это не так, то писатель не имеет права этого делать — плотник не строит дом только для того, что бы вбить в него гвоздь, он вбивает гвоздь, чтобы построить дом.
Вопрос. Когда вы вновь перечитываете некогда читанные вами книги, вы находите в них что-то новое?
Ответ. Да, в том смысле, что вы находите нового в ваших старых друзьях.
Вопрос. Могли бы вы назвать хотя бы часть этих книг?
Ответ. Разумеется. Я каждый год перечитываю Дон-Кихота, читаю Ветхий Завет, что-нибудь диккенсовское. У меня есть карманный Шекспир, который я постоянно вожу с собой. Джозеф Конрад, «Моби-Дик», Чехов, «Мадам Бовари», кое-что Бальзака, Лев Толстой… Гоголь. Я читаю ежедневно многих французских писателей XIX века.
Вопрос. М-р Фолкнер, как, по-вашему, автор имеет право на создание собственного языка? Иными словами, пойти против того, что люди создали до него, против родного языка? Как, по-вашему, автор имеет право создать свой собственный?.. Я считаю, что Джойс и Элиот так и делали — старались создать свой язык. Они считали, что имеющийся язык не подходит для их целей, поэтому они должны превзойти его…
Ответ. Молодой писатель вправе делать так при условии, что он не настаивает на том, чтобы его понимали. То есть я хочу этим сказать, что я считаю, перефразируя известное высказывание Уитмена:
«Чтобы иметь великих поэтов, мы должны иметь хороших читателей» — так, кажется, или что-то в этом роде. Кто помнит?
Из зала: «…прекрасных слушателей».
Фолкнер. Так вот, обязанность писателя перед собственным дарованием — писать так, чтобы люди могли понять его. Это не значит, что он должен писать так, чтобы его каждый идиот понимал, но он должен использовать тот язык, который принят всеми и в котором слова носят тот специфический смысл, с которым каждый согласен.
|
| |
| |
